423 АВП РФ. Там же, л. 80, 83.

424 АВП РФ. Там же, л. 73-74.

332

Холодная война: старая Realpolitik и новая идеология

Интерпретация холодной войны до сих пор испытывает на себе огромное влияние идеологии. Любое изменение политического климата немедленно сказывалось на расстановке акцентов. Кэролайн Кеннеди-Пайп в новейшем обобщенном обзоре эволюции этой темы в литературе по международным отношениям признает, что <ограниченный доступ к архивам извратил толкование холодной войны и увел историков в разные стороны – от преимущественного антисоветизма до антиамериканизма или даже до проанглийской интерпретации>425, в которой холодная война может быть понята не как установка на создание американской гегемонии, а как бережное выращивание и воспитание Америки британцами в новых острых реальностях нового миропорядка после Второй мировой войны>426, что можно признать отчасти справедливым в германском вопросе.

Сразу после войны на Западе доминировала <антисоветская> школа, затем вьетнамский синдром окрасил интерпретацию американской политики и в этом вопросе, сместив акцент на обвинение в американском гегемонизме. Хотя постсоветская общественная мысль после перестройки охотно обрушилась на советскую <сталинскую> тоталитарную внешнюю политику, западные исследования идеологических мотиваций и потребности тоталитарного общества в воинственной внешнеполитической идеологии отмечают сильное ее воздействие на принятие реальных решений в оёновном в хрущевские времена – прежде всего в проблематике <третьего мира> и цели <парализовать> Запад427. Ряд авторов, несмотря на новые свидетельства об участии Сталина в корейской войне или о планах ввода войск в Чехословакию, тем не менее пришли к выводу о гораздо большей <хрупкости> СССР и его техническом отставании, о его куда менее угрожающей военной направленности, чем это оценивалось ранее. Также <растворилась идея о монолитном блоке Варшавского договора, стремящемся к экспансии>, вторжение в Чехословакию расценивается скорее как <нервная реакция державы на угрозу утраты контроля>428 в Восточной Европе, признанной зоне ответственности. Если тема когда-нибудь превратится из идеологической и политиче-

425 Deighton A. The impossible Peace: Britain, the division of Germany and the origins of the Cold War. Oxford, 1990.

International Affairs, vol. 76, N 4, oct. 2000.

427 Kennedy-Pipe К. Russia and the World. London, 1998; Gleason A. Totalitarianism: The inner History of the Cold War. L., 1995.

428 Kramer М. New Sources on the 1968 Soviet Invasion of Czechoslovakia. Cold War International History Project. Bulletin 2. Wash. DC. W. Wilson International Center for Scholars. Fall 1992; Evangelista М. Unarmed Forces:

the Transnational Movement to end the Cold War. Ithaca-N.Y., 1999; KennedyPipe K. Op. cit.

333

ской в историческую, она претерпит, несомненно, очередное переосмысление.

Однако рискнем вообще опрокинуть постановку вопроса о холодной войне как об анахронизме. Во-первых, рассмотрим, какая парадигма мышления побуждает расценивать этот период как нечто ужасное и искать виноватых и что, собственно говоря, было ужасным. Международные отношения после Второй мировой войны вплоть до сегодняшней эры демократии отличаются от прошлого двумя основными параметрами. На поверхности – полная утрата сдержанности, третьесословная и плебейская грубость, в чем современные американские президенты вполне соперничают с большевиками. Президент, воспитанный не на Моцарте, а на вестерне, и генсек, воспитанный на <Шурике>, одинаково далеки от этики дуэли международных отношений времен князя Меттерниха и князя Горчакова, и вместо показывают <кузькину мать> и стиль Рэмбо. В прошлом даже в периоды острейших кризисов отношения выдерживались на достойном уровне, ноты об объявлении войны начинались со слова <соблаговолите>, посланники злейших соперников вальсировали на царских балах, хотя и в прошлом веке шхуна <Вигзен> выгружала в Черном море британское оружие для черкесов, как сегодня натовское оружие идет в Чечню, флоты держав осуществляли блокаду нейтральных вод, а правительства вмешивались в дела на далеких континентах. Ни корейская война, ни нападение США на Кубу, ни ввод советских войск в Венгрию и Чехословакию не явили ничего нового и ранее неслыханного в международных отношениях.

Новое и действительно неслыханное – это идеологизация внешнеполитических интересов и теологизация собственного исторического проекта, отождествление его с некими общечеловеческими идеалами, которые позволяют выставлять даже преемственные интересы как борьбу за некие вселенские моральные принципы, а соперника – врагом света. Все это коренится в соперничестве двух универсалистских проектов – либерального и коммунистического, в равной мере создавших в XX веке новую парадигму внешнеполитической идеологии – вильсонианскую и ленинскую. Новое также и в чаяниях <демоса>, слепо уверенного в своей мнимой <кратии>, хотя за спиной <охлоса> (толпы) судьбами мира вершит всесильная олигархия. Социальная психология являет собой результат философии прогресса, продвинутой в XX веке обеими концепциями единой идеальной модели. Человечество, забывшее о мире с Богом и о своей греховности, как никогда ожидает безоблачного горизонтального мира между людьми и государствами и, с изумлением не находя этого, жаждет <жертвы отпущения>, чтобы снять с себя ответственность за грехи мира.

Поскольку в качестве цели внешней политики и международной дипломатии уже давно выставляются не национальные интересы,

334

а <счастие человечества>, <вечный мир>, <демократия>, соперник становится врагом человечества и тем самым <козлом отпущения>. Но в своей сущности проблемы и противоречия реальных международных отношений периода холодной войны только повторяли геополитические константы и историко-культурные тяготения прошлого. Но конфликт интересов, ранее управляемый не только рациональным взвешиванием, но подлинными моральными принципами, прежде всего признанием права на такие же интересы, сейчас рассматривается в манихейской дихотомии борьбы светлого и черного начал.

Поняв, что СССР – это геополитический гигант, похожий на них самих со всеми присущими такому феномену свойствами, США приняли стратегию всемерного сдерживания, нацелив прежде всего все свои усилия на создание плацдарма в Азии, для чего нельзя было допустить полного перехода Корейского полуострова под стратегический контроль коммунистического Китая, а также на превращение Западной Европы в свой форпост и опору. Собственно говоря, геополитические очертания <зоны безопасности> американского Grossraum сформировались еще в начале века. Уже тогда, как только ощущалась угроза балансу сил, немедленно принимались меры – интервенция на Дальнем Востоке и бдительная забота о судьбе Транссибирской магистрали. Однако если даже после Первой мировой войны США в целом не видели серьезного противовеса, то в ноябре 1950 года документ ЦРУ <Возможное долгосрочное развитие советского блока и позиция силы Запада> начинался с тезиса: <Мы полагаем необходимым констатировать с самого начала, что на вопрос <на нашей ли стороне время> нельзя дать однозначного ответа>429.

Начавшийся первый этап ставшей одиозной холодной войны характеризуется большей честностью, чем период Атлантической хартии, когда общественности предлагались вселенские демократические постулаты и солидарность против общего врага, а за кулисами не переставали считать СССР главным соперником и противником и готовили противоположные модели отношений и роли третьих стран при том или ином исходе <нацистско-большевистской войны>. В 50-е годы внутренние профессиональные оценки перспектив конфронтации и их неприкрытый геополитический прагматизм меньше контрастировали с официальной внешней политикой, которая открыто ожесточилась. Как и в официальной доктрине, так и во всех оценочных выводах утверждается тезис о том, что мир находится на пороге войны. Сборник избранных аналитических разработок, рассекреченных в 1990-е годы, опубликованный ограниченным тиражом,