Старик с одобрением покосился на Нию, потом оглядел пышный наряд ее господина и произнес:
– Ты пришел сюда в пристойных одеждах, чужестранец.
– Твоими щедротами, отец мой, - поклонился Конан, ощущая приятную тяжесть кошелька, спрятанного в поясе.
– Не стоит вспоминать о таком маленьком одолжении. Мое сердце радуется, что ты пришел сюда в красивом саранге и пришел не один - затем, чтобы поделиться мудростью запада, обогатившись заодно мудростью востока. Это великое счастье, сын мой! Ибо самое драгоценное в нас - душа, а что, кроме умной беседы и состязания мудрых и искусных, может возвеселить ее?
Многие вещи, подумал Конан. Вино, девушки и глотка врага под твоим клинком… А также - сокровенные милости раджассы, Благоухающей Ночной Лилии… Но все эти удовольствия вряд ли были доступны старцу Вадрапале, который продолжал свою речь:
– У нас говорят так, сын мой: если ты думаешь, что имеешь близких, ты ошибаешься; если ты думаешь, что владеешь богатством, ты вновь ошибаешься; у тебя есть только твоя душа… Прими же сию мудрость, странник, в дар от меня, и поделись каким-нибудь речением своего народа.
Конан усмехнулся. Нечто подобное насчет богатства и близких говорил ему в детстве отец, киммерийский оружейник, но там речь шла не о душе.
– У нас, в северных землях, говорят так: если ты думаешь, что имеешь семью, богатство, бога и душу, ты ошибаешься; у тебя есть только твой меч.
– Жестокие слова, - произнес Вадрапала, - жестокие, но - увы! - справедливые. Просто для одних меч и душа - нечто единое, а для других единое - душа и книга, душа и ситар, душа и корабль, бороздящий океанские просторы.
– Каждый из нас выбирает свои пути в жизни, почтенный сан-па.
– Воистину так, сын мой, воистину так. Нет двух одинаковых камешков на морском берегу, нет двух одинаковых листьев в древесной кроне и нет двух одинаковых людей в толпе. Все различны, милостью могучего Асуры и любвеобильной Лакшми…
Так, в мудрой беседе, они одолели лестницу и вошли в верхний зал под куполом, озаренный множеством светильников. Была эта комната просторной, круглой, убранной тяжелыми кхитайскими шелками и легкими газовыми тканями Вендии. Пол устилали ковры, посередине стоял низкий, но массивный стол из железного дерева, со столешницей, искусно выложеной по краям перламутром. По одну сторону стола имелось небольшое возвышение о пяти ступеньках, тоже покрытое ковром небесного цвета, на котором лежала плоская подушка и стояла ширма. По другую сторону стола, у стен покоя, сидели, скрестив ноги, придворные в богатых сарангах. На плечах женщин искрились шарфы из тончайшего шелка, руки мужчин мерно раскачивали веера. У широких проемов, что вели на балкон, курились ароматным дымком жаровни, распространяя приятный запах сандала.
Певцы располагались у стола, и было их двое. Теперь понятно, решил Конан, почему сан-па так настойчиво приглашал чужеземца - нужен был третий. Что за состязание вдвоем? Втроем совсем другое дело.
Придворный поэт Те Ранг был мужчиной средних лет, довольно хилым даже по уттарийским меркам, с козлиной бородкой и слегка кривоватыми ногами. Он облачился в одеяние цвета слоновой кости, подпоясанное алым поясом. Руки Козлобородого были тонки, но ситар он держал уверенно и выглядел достойным соперником - если не на поле боя, то на этом певческом состязании.
Сапхара из Камбуи, молодой человек с бледным и печальным лицом, казался отрешенным от всего земного. Похоже, его терзало некое тайное желание, не дававшее покоя; его длинные тонкие пальцы беспрерывно гладили ситар, в глазах застыла неизбывная тоска.
Впрочем, он тут же оживился, когда властительная раджасса возникла из-за ширмы. Говоря начистоту, он буквально пожирал ее глазами, и Конан, ведавший немало о человеческих страстях, понял, из-за чего печальный Сапхара пустился в путь из Камбуи в Прадешхан.
И в самом деле, раджасса была прелестна! Губы - алый мак, глаза - черные тюльпаны, щеки - розовые лепестки шиповника, шея - нежней белой лилии. Все, как обещал старый Вадрапала! И надо сказать, он не преувеличил.
Конан, уже сидевший на своем месте у стола, мельком посмотрел на свою юную невольницу, устроившуюся рядом с ситаром на коленях. Она тоже не могла отвести глаз от Оми Тана Арьяды, и читались в ее взоре не ревность, не зависть, но восторг и откровенное благоговение. Да, прадешханская владычица умела покорять сердца!
Она села на подушку, скрестив ноги, и Конан непроизвольно сглотнул слюну. Саранг молодой раджассы имел разрезы по бокам, и теперь все могли любоваться великолепием ее бедер, и стройных голеней, и круглых колен, и тонких изящных лодыжек. Груди же ее, туманно просвечивающие под легкой тканью, были небольшими, но упругими и совершенной формы - два золотистых плода, прикрытых кисеей. Стан раджассы напоминал пальму, плечи казались изваянными из хрупкого солнечного нефрита, гибкие руки манили сладостью объятий, а живот был словно жемчужная раковина. Да, ради такой жженщины стоило скрестить мечи на арене, а уж спеть песню-другую - тем более!
Глаза Оми Тана Арьяды нашли зрачки Конана, слегка расширились и больше не отрывались от них. Внезапно киммерийцу почудилось, что он уже победил, хотя состязание еще не началось. Негромкий голос Вадрапалы напомнил ему об этом. Из почтения к гостю сан-па произнес речь сперва на туранском, затем с губ его полились мелодичные звуки уттарийского.
Условия тао-ли-ма были просты: раджасса объявляла тему, поэты импровизировали и пели, подыгрывая на ситарах; победитель отмечался золотым кольцом. Так шло круг за кругом, причем соревнующиеся по своему усмотрению могли и пропустить один из кругов, теряя при этом шанс заработать кольцо. Завершался же поэтический турнир состязанием на мощь голосов - каждому певцу предлагалось расколоть фарфоровую вазу, на прикасаясь к ней руками или иной частью тела.
Козлобородый и Печальный сидели в полной боевой готовности с ситарами в руках. Конан, дослушав речь Вадрапалы, взял у своей невольницы инструмент и тоже пристроил его на колене. Его пальцы стиснули гриф с такой силой, что тот, казалось, сейчас треснет; синие глаза не отрывались от прелестных очей раджассы. Играть на ситаре он, разумеется, не умел, но видел не раз, как это делает Ния и полагал, что сумеет ущипнуть нужную струну в нужном месте.
Внезапно раджасса заговорила. Ах, какой у нее был голос! Музыка сфер! Трель соловья на рассвете! Заслушавшись, Конан склонил голову и не сразу сообразил, что Оми Тана Арьяда обращается к нему.
– Интересуется насчет меня, - прошелестел у него над ухом Рана Риорда.
Дальнейшие уточнения - на туранском - последовали от старца Вадрапалы. Раджасса спрашивала, почему северный гость не достает из мешка второй инструмент.
– В мешке мой собственный ситар, вещь великой ценности, - ответствовал Конан. - Но я сыграю и на нем, если эти шесть струн и пара деревяшек не принесут мне победы, - он хлопнул ладонью по гулкому корпусу инструмента, лежавшего на его коленях.
Выслушав перевод и милостиво кивнув, раджасса объявила условия первого круга. Поэтам предлагалось спеть о себе - лучшая из тем, какую только могли представить искусники струны и слова. Первым, под негромкий рокот ситара, начал Те Ранг:
– Я не рожден для поля битвы, - протяжным и приятным голосом пропел он, и киммериец, прислушиваясь к хриплому шепоту своего незримого переводчика, иронически ухмыльнулся. Не рожден, это точно, мелькнуло у него в голове, пока глаза изучали щуплую фигуру Козлобородого.
Я не рожден для поля битвы,
Для струн ситара я рожден,
И череда аккордов слитных
Звучит под пальцами как стон…
Те Ранг закончил и поклонился раджассе. Печальный Сапхара вступил без промедления; его мелодия показалась Конану более живой, голос же был звонким и молодым:
Я - гончий пес,
Пока я жив,
Все мчусь куда-то,
Куда, скажи?
Я - сокол быстрый,
Кружусь над полем,
Ищу чего-то,
Чего, скажи?
