— Где-то мы с тобой встречались, а где — не помню.

Солдат с улыбкой взглянул на него. Он брал по одной ягоде и не спеша клал в рот. Семен ещё раз напряг память, но напрасно.

— Не знаю, — вздохнул он.

— Подвозил ты меня. В Черкассы с горшками ехал.

— Василь? Илья Муромец?

Озеров усмехнулся.

— А я тебя не раз вспоминал. Помнишь наш разговор?

— А как же! Разговор у нас тогда был серьезный. И ведь исполнился он немного. Ты тут зачем?

— Не немного, а как следует. Я вот и пришел продолжить его. Мы тут с командой, в пикинеры казаков вербовали… Да не удалась пикинерия. Передумали хлопцы. А мы, солдаты, тоже заодно с ними. Давно уже хотели пристать к гайдамакам, да не выпадало случая. В полк возвращаться я уже не думаю, и хлопцы тоже. Принимаешь к себе?

— Вас? А как же!.. — Неживой от радости не находил слов. Осуществлялись его надежды. Вместе с ним идут русские солдаты. Увеличивались силы, а паче того… напишет он письмо, и их земли присоединят к левому берегу, ко всей державе Российской.

«А может, Озеров пошутил?» — вдруг подумал Семен. Он начал расспрашивать, рассказал о своих намерениях. Будто не похоже на шутку. Но снова в его голове возникла тревога, и он с некоторой настороженностью спросил Озерова:

— А начальник ваш как?

— Начальник? Ему мы ещё ничего не говорили. Он человек хороший, не такой, как все другие. Странный немножко. Он уже сам догадывается обо всём. Пойдем к нему вместе.

Станкевича, который вдвоем с денщиком жил в пустом панском флигеле, застали дома. Он лежал на диване, на полу валялись две пустые бутылки, какая-то книжка, несколько листов бумаги и сломанное пополам перо. Капитан лежал в мундире, он был навеселе. Озеров отдал капитану честь и сказал, что он и атаман Неживой просят разрешения поговорить с ним. Услышав фамилию Неживого, Станкевич сел. Стал искать ощупью на диване трубку, а сам с любопытством разглядывал атамана. Хмель постепенно уходил. Капитан не нашел табаку и попросил его у Озерова. Неживой достал кисет, быстро протянул Станкевичу, который молча набил трубку.

— Слышал о таком. Может, за мной пришел? — Станкевич, не рассчитав, затянулся и закашлялся.

Семен удивленно посмотрел на капитана. Не понял: в шутку сказал он эти слова или серьезно.

Озеров решил прекратить это неприятное молчание.

— Мы, ваше благородие, пришли вам сказать вот что: солдаты не вернутся в полк. Не все, конечно, девятеро нас здесь остается, — Озеров перечислил фамилии. — Пикинеры тоже.

Станкевич молчал. Василю стало на мгновение жаль его, ведь это так просто капитану не пройдет. Озеров даже почувствовал себя немного виноватым в чем-то. Боясь, чтобы не заговорил Станкевич, он решил сказать всё до конца.

— Вернуться, чтобы Кологривов запорол до смерти? Нет. Вам спасибо большое, вы один не допускали до рукоприкладства, милосердны были к солдату. Но в полку вы не вечно. И ещё одно хочу сказать: мы тоже крепостные, дома плеток тоже перепробовали. Правда, там не научились плести такие, как тут, у здешних надсмотрщиков они вчетверо, а у нас в большинстве тройчатки, а всё другое без отличия. От Москвы до Кракова — беда одинакова. Вы, ваше благородие, не возвращайтесь в полк. Оставайтесь с нами.

Станкевич снова не ответил. Он тупо смотрел куда-то в окно, не замечая, что трубка наклонилась и на камзол посыпался тлеющий пепел. Неживой сдул его с камзола и растер ладонью по дивану. От прикосновения Семеновой руки Станкевич вздрогнул и, повернув голову, встретился с ним взглядом. В его глазах Семен увидел тоску, страшную, безысходную тоску, которая бывает только от никогда не затихающей боли.

— Ваше благородие, — тихо сказал Семен. — Разве вы не видите? Мы не разбойники. А вы бы помогли нам.

— Иди с ними, Озеров. Я не думаю даже словом задерживать тебя. Ты душой, сердцем чуешь, где твоя правда. Если бы я знал, где моя! Вижу и верю, не разбойники вы, — перевел Станкевич взгляд на Неживого, — за свою правду бьетесь. Идите!

— А вы?

— Я не пойду.

Ничего больше не вымолвил капитан. Но эти слова были сказаны таким голосом, что Озеров и Неживой не решились настаивать больше. Они простились и пошли из комнаты.

К вечеру вернулись оба разъезда. Разведчики доложили, что в Медведовке, в Черкассах, Чигирине, Жаботине снова лютуют конфедераты. В Медведовке стоит большой конфедератский гарнизон. Однако крепость и въезды охраняются плохо.

Возможно, раньше Неживой не отважился бы идти прямо на Медведовку. Но теперь, когда к ним присоединилось столько пикинеров и русские солдаты, он без колебаний повел свое войско туда. Повел не кружными дорогами, а широким пыльным Чумацким шляхом.

— Мама, есть хочу, — дергал Явдоху за юбку мальчуган.

— Сейчас, пусть только Илько заснет. Беги погуляй немножко.

Но Илько спать не хотел. Он лежал с закрытыми глазами и, как только мать переставала качать зыбку, начинал плакать. Явдоха дергала за веревку и тихонько напевала колыбельную песенку:

Ой ну, люлі, коточок,

Не полохай діточок,

Мої дітки будуть спать,

А я буду колихать.

За песней не услыхала, как скрипнула дверь и в хату вбежала какая-то девушка.

— Добрый день, вы дома?

— Ой, как я испугалась! — вздрогнула от неожиданности Явдоха и взглянула на девушку.

Девушка была незнакомая. Явдоха очень мало знала медведовских людей, ещё не прошло и двух месяцев, как Семен привез её сюда. Да из них почти три недели она пролежала после родов. За ней ходила её соседка, баба Орышка.

— Как звать тебя? — Явдоха внимательнее поглядела на девушку и вдруг увидела, что та чем-то сильно взволнована. — Что с тобой? — забеспокоилась она.

Сердце сжалось в предчувствии чего-то недоброго. С того времени, как в село вступили конфедераты, Явдоха жила в постоянной тревоге. «А что, если выдаст кто-нибудь? Разве они поглядят на детей?»

Девушка решилась и заговорила быстро-быстро, сбиваясь и оглядываясь на окно:

— Галей звать меня. Беда, тётушка. Конфедераты в лес идут. Туда, в Дубину, где гайдамаки. Мне только что Иван Загнийный сказал, писаря сын. Он знает. Я бы сама побежала — Иван не отпускает от себя. Я ему сейчас сказала: мол, зайду воды напиться. Вот он на тын взобрался. Скажите кому-нибудь, тетушка, пускай туда бежит. Жолнеры плотиной Писарской проедут. Ещё тропинка есть через болото. Только далеко она, за монастырем Николаевским. Челном нужно добираться, — Галя пошла к дверям.

— Челном куда? — бросилась Явдоха.

— До сенокоса. С берега видно его, стогн по нему виднеются. А там дорожка, прямо к дуплистому дубу, немного обгоревшему. Он очень приметный — большой такой, и ветви в одну сторону растут. Оттуда две тропки бегут: одна прямо, другая налево, как будто назад поворачивает. Вот по ней и надо идти. Тропинка та к лагерю протоптана, на ней где-то дозор гайдамацкий должен встретить.

Последние слова Галя говорила уже в сенях. Она задержалась в наружных дверях, вытерла концом платка губы и сказала: «Спасибо, тетушка, за воду». Пошла к перелазу. Там, поставив ногу на плетень и обмахивая сапоги камышовой метелкой, стоял Иван Загнийный. Он с подозрением глянул на Галю и взял её за руку.

— Долго ты воду пила! Кто тут живет?

— Тётушка одна, вдова. Муж её позапрошлый год умер.

Когда Явдоха осталась одна, её охватило отчаяние. К кому побежать? Кому довериться? А медлить нельзя ни минуты. Не раздумывая дольше, Явдоха выхватила из колыбельки Илька, который захлебывался от плача, и выскочила из хаты. Наказав детям не выходить со двора, перешла улицу и по тропинке направилась в огород. Как только хата скрылась за подсолнухами, Явдоха переложила ребенка на правую руку и бегом бросилась по стерне. Листья подсолнухов больно хлестали её по лицу, цеплялись за одежду, словно пытаясь преградить ей дорогу; сжатая стерня колола босые ноги, но Явдоха только крепче прижимала ребенка к груди и, прикрывая его левой рукой, быстро бежала к речке. Наконец огороды остались позади. Явдоха сбежала с горы и остановилась посреди покосов, разыскивая глазами лодку. Под ногами прогибался подлизанный водой плав.[68] В это время сзади раздался окрик. Явдоха скорее почувствовала, чем поняла, что звали её. Женщину охватило отчаяние. Она кинулась к воде и вдруг увидела под кустом ивняка два челна. Вскочила в один, положив Илька на охапку свежескошенной осоки, оттолкнула сначала этот, затем другой челн. Челны пошли рядом. Схватив весло, Явдоха изо всей силы уперлась им о борт пустого челна и толкнула его. Челн зачерпнул воды, качнулся, зачерпнул ещё и медленно скрылся под водой. Явдоха исступленно гребла веслом. А на берегу, выкрикивая угрозы, приказывая повернуть назад, бесновались двое людей. Не найдя лодки, один из них разделся и полез в воду, пытаясь отыскать затопленный челн. Явдоха уже не видела этого. Она доплыла до другого берега, схватила ребенка на руки и бегом бросилась через сенокос. Перед нею в траве чернели две старые колеи и тропка между ними. Они вели в лес. В голове Явдохи билась одна мысль: скорее, скорее достичь гайдамацкого лагеря. Вспугнутой птицей колотилось сердце, грудь словно что-то распирало изнутри. Вот и дуб. И вдруг Явдоха почувствовала — бежать дальше не может. Подламывались ноги, руки стали тяжелыми, будто одеревеневшими. Она пошла шагом. И снова всплыла страшная мысль: «Жолнеры, видно, уже где-то около лагеря. Добежать раньше их! Если бы не ребенок…» Она взглянула на Илька. Мальчик, накричавшись, сладко спал. И вдруг взгляд Явдохи упал на дуб, мимо которого она проходила. В старом дереве чернело дупло. Женщина пощупала рукой — дупло было мелкое, рука не углублялась в него и до локтя. «Я сразу же сюда вернусь. Тут никто не увидит». Она осторожно подняла сына и положила в дупло.