— Этого не будет. Я бы своим штыком! — Василь кивнул назад головой. — В случае чего ещё и сам бы помог ссадить вашего пана. Мой отец на панской конюшне богу душу отдал. Сынок моего пана в нашем полку служит. Я и попросил его, чтобы замолвил словечко и хоть на месяц пустили домой. Куда там! — Василь сплюнул на дорогу. — Все они одинаковы.

— Верно, а таким, как мы, тоже надо держаться вместе, — Семен коснулся под киреей Василева локтя. — Вот ты говоришь, а я всё понимаю. Не только потому, что речь наша очень схожа. Жизнь наша одинакова и… — Семен вертел в пальцах кнутовище, не находя нужного слова, — души у нас близкие, вот как, — наконец закончил он, довольный, что сумел так удачно и коротко выразить свою мысль. — А зачем ты в Черкассы идешь, или нельзя сказать?

— Чего там, можно. За лошадьми капитан послал, скупщики наши лошадей для полка подбирают.

Время в беседе летело быстро. И Неживой и Озеров даже удивились, когда с холма на них глянули кривыми ставнями белые хатки Черкасс. Не доезжая до базара, Семен остановил лошадей. Оба слезли с воза.

— Давай ещё раз закурим, — протянул Василю кисет Неживой, — да и кому куда положено.

Василь, топая на месте, чтобы размять затекшие ноги, набрал табаку. Семен прикурил трубку, протянул солдату руку:

— Будь здоров, Василь. Будешь в нашем селе — заходи. Спросишь Семена Неживого, скажешь, тот, что около пруда живет, а то у нас полсела Неживых.

Семен въехал в переулок. В самом тупике, за редким из кольев частоколом, виднелся похожий на огромную конюшню необмазанный Гершков дом. Семен хотел открыть ворота, но в это время из хаты, застегивая на животе лапсердак, выбежал плешивый Гершко.

— Не надо, остановись, — замахал он руками. — Поворачивай назад, прямо к лавке повезешь.

Семен развел руками.

— Где же эта чертова лавка?

— Как, ты не знаешь? Эй, Эвка, — позвал лавочник, — мигом сюда, накинь на себя что-нибудь.

Из сеней, поправляя на плечах платок, выбежала девчонка-батрачка.

— Покажешь ему, где лавка. Передай хлопцам, чтобы без меня не продавали. Горшки-то хороши? — обратился он уже к Неживому. — Прошлый раз было с десяток попорченных. Не гешефт, а одни убытки от такой торговли. Езжай, пока не стемнело.

Семен, подав воз немного назад, завернул лошадей. Гершко несколько шагов прошел за возом, постучал по горшкам пальцами. Лавочни, внешне, казалось бы, совсем не похожий на Зозулю — толстый, неуклюжий, — всё же чем-то напоминал Семену хозяина. В чём было это сходство — Семен вряд ли смог бы объяснить, но сходство между ними было, и даже немалое. Может, в том, как они оба гоняли своих батраков, или в жадном и даже хищном блеске глаз, с которым брали в руки засаленные рубли и талеры.

Девочка шла рядом с Семеном. Уже по одной одежде — старая набивная юбка с обтрепанными краями, какие-то лохмотья на худеньких, почти ещё детских плечах — Семен понял: девчушке живется нелегко.

— Сирота, наверное? — сочувственно заглянул он ей в глаза.

— Сирота, — тихо ответила она. — Вы, дядя, вон туда езжайте, видите, три лавки рядом. — Девочка показала пальцем и, шлепая большими ботинками, пошла назад.

Семен подъехал к крыльцу, постучал в прикрытые, обитые железом двери с прибитой над ними на счастье подковой. Из лавки выбежали два приказчика в коротких свитках, стали разгружать воз.

— Не отвел бы ты, хлопчик, лошадей к хозяину во двор, — обратился Семен к одному из приказчиков, — мне на базар надо, день уже кончается.

Приказчик замялся.

— Работы у меня много…

Неживой порылся в кармане, вынул пятак и протянул хлопцу:

— Я не даром. Возьми на крендели.

Приказчик бросил взгляд на Семенову ладонь, потом снова набрал в руки горшков.

— Медные деньги ныне не больно в ходу.

— Каких же ты захотел? Может, червонец за то, что на возу прокатишься?

— Ладно, дядько, я отведу, — сказал от дверей второй хлопец, — денег не надо, я так.

— Спасибо тебе.

Семен закинул за плечи мешок и пошел на базар. Но базар был уже полупустой. Люди ещё ходили, но они уже, видно, закупили всё нужное и теперь сновали по мелочам. Даже торговки и те бранились как-то лениво, без всякого наслаждения. Семен напрасно стоял возле своего мешка — никто даже на смех не приценился к его товару. На майдане стало совсем уже пусто, в мясном ряду остался только он да какая-то бабка с миской нарезанного кусками жареного сала. Неживой хотел уже идти, как вдруг из-за ятки[39] вышел пьяный чумак. Помахивая шапкой, он весело напевал, не в такт притопывая ногами:

Постолики — соколики,

А чоботи — черті,

Походивши по вулиці,

Треба їх обтерти.

Остановился около старушки, оперся рукой о стол:

— Сколько за всё?

— За все? — растерянно посмотрела старушка. — По гривеннику за кусок… Один, два… — зашамкала она губами. — Рубль.

— Эх, на, бери.

Чумак полез в карман за деньгами, одновременно затянул песню:

На городі шарварок,

За городом ярмарок,

Дід бабу продає –

Ніхто грошей не дає.

Он отсчитал деньги, выгреб в полу сало и повернулся к Неживому:

— Ты один остался? Что ж, давай и твой товар возьму, сколько просишь?

Семен видел, что человек вконец пьян и что свиная голова ему совсем не нужна: сейчас купит, а завтра протрезвится и будет проклинать и себя и того, кто ему её продал. Семен положил свиную голову в мешок и пошел через майдан прочь от чумака, который продолжал выкрикивать какие-то непонятные слова.

У Гершка во дворе никого не было. Семен, зайдя в темные сени, старался нащупать, куда бы положить мешок. Под ногами валялись порожние бочонки, корзины, ведра. Неживой только было хотел перевернуть одно из них, чтобы положить в него мешок, как скрипнули почти одновременно двери в сени и в хату. Из сеней с черепком в руках выскочила Эвка, а из хаты, шаркая туфлями, вышел Гершко. Эвка хотела прошмыгнуть под рукой хозяина, но тот, прикрыв ногой дверь, обхватил её за стан.

— Пустите, чего вы липнете, — чуть не плача, вырывалась девушка.

— Дурная, ботинки новые куплю, юбку, — сопя, зашептал Гершко.

Семен нарочно зацепил ногой какой-то бочонок. Он загремел, покатился по полу. Гершко, отпустив девушку, попятился во двор, едва не споткнувшись о порог. Неживой постоял немного и зашел в кухню. В соседней с кухней комнате горела свеча, и свет её падал из двери продолговатым пятном. Семен прошел через кухню, остановился у края этого пятна. Посреди комнаты висела зыбка, около неё, боком к Неживому, стояла Эвка и дергала за веревку.

— Носит тебя, — долетел до Семеновых ушей откуда-то издали, словно из колодца, сварливый женский голос. — Не слышишь — ребенок плачет.

— Я в погреб лазила.

— А что, погреб на другом конце города? Или забыла, как лоза пахнет?

Семен видел, как, вздрагивая, всё ниже и ниже опускались Эвкины плечи. Обильные слезы катились по её щекам и падали в детскую колыбельку. Губы едва слышно шептали колыбельную песню, но рыданья, душившие девушку, прорывались сквозь слова песни.

Неживой неслышно подошел к Эвке, положил руку на голову. Эвка испуганно встрепенулась, посмотрела на него большими, полными слез глазами.

— Не плачь, — тихо промолвил Семен. — Видишь, и ребенок уже спит.

— Я… Я не плачу. Пойдемте отсюда, а то пани Крамарова будет кричать.

Они вышли на кухню. Эвка зажгла свечку, прикрыла дверь и села возле печи рубить капусту. Семен примостился на скамье неподалеку. Он развязал торбу и, вынув краюху хлеба, стал натирать её чесноком.

— Давно служишь у Гершка? — спросил он, макая чеснок в соль.

— Давно, — не поднимая головы, ответила Эвка.

— Когда родители померли?

— Давно. Мне тогда ещё и года не было. Не помню, как и называли они меня.

Семен вытащил завернутую в лоскуток рыбу, откусил хлеб. Терпкий, приятный запах чеснока защекотал ноздри Эвки.

— За сколько же ты служишь?