Как это ни странно, я зашагала быстро и легко. Границы тела, дома, мира исчезли без следа. Вокруг простирались зеленые холмы, передо мной лежала залитая солнцем дорога, солнечные лучи пронизывали меня от макушки до пяток, ветер дул сквозь меня, вся Земля была моим телом, душа спокойно вмещала небо, мир был разумен и справедлив, лишь только иногда рука Бога касалась моего плеча, едва заметно направляя, и это будило во мне забытое детское ощущение, что на кого-то вполне можно положиться.
…Я поворачивала ключ в замке, а у меня в квартире на всю катушку трезвонил телефон.
— Послушай! — Коля Гублия звонил мне из Гваделупы. — Как я был бы наг и сир, если бы не ты! Вчера в редакцию журнала «Боливар», где собралась вся местная поэтическая элита, входит некто в длинном пальто благородного табачного цвета, в перчатках и вязаной шапочке с колокольчиком. Он смело сдает вещи в гардероб… (ты слушаешь? Я так счастлив, что могу иногда говорить с тобой, что мне кажется, это сон) и остается в свитере, от которого все ахнули. На груди — архангелы с трубами, живот и ниже — города в огне, на рукавах тонущие в море корабли. Когда он повернулся, все вообще обалдели: по его спине проносилась туча саранчи, нападающей на каждого, кто не отмечен Божьею Печатью. «Кто вам связал такой свитер???» — стали его спрашивать наперебой. И хотя имеющий халву не кричит на каждом перекрестке, что у него есть халва, ясно и по аромату, который от него исходит, я им ответил гордо:
«Это мне связала Люся Мишадоттер, еб вашу мать!»
Кролик
Недавно с некоторой обидой на природу я обнаружила, что у меня первый номер лифчика. Мне уже немало лет, в моем возрасте женщины могут позволить себе куда более внушительные размеры, хотя и я тоже в этом смысле претерпела определенный рост — лишь на пятом десятке достигла я первого номера, зато всю мою половозрелую жизнь я имела нулевой.
Боже мой! Стала бы я так усердно стремиться к писательским лаврам, сквозь тернии рваться к звездам, вещать по радио, протыриваться на телевидение, летать на воздушном шаре, раскапывать кости мамонта, пытаться в одиночку на утлой лодчонке обогнуть земной шар, вовсю выдвигать свою кандидатуру от Союза журналистов на космический полет наедине с монгольским космонавтом, делать головокружительную педагогическую карьеру, если б у меня был чуть-чуть покороче нос, на два сантиметра длиннее ноги и хоть немного крупнее грудь?!.
Впрочем, кто сказал, что речь идет о счастии или несчастии моей жизни? Слаба ли я до такой степени, что доверяю свое счастье судьбе, или настолько мудра, что считаю его зависящим только от себя самой? Короче, дело бы мое совсем было «швах», не вздумай я на заре туманной юности отправиться в универмаг, чтобы купить там раз и навсегда немецкий лифчик «триумф» на толстом-толстом поролоне.
Черт побери, все-таки память — это какая-то адская костюмерная. Заденешь вешалку — и оживают — костюм, герой, эпоха, мизансцена, завязка, фабула, пылища декораций, твой монолог и реплики партнеров, буфет и туалет, черный рояль в фойе, балясины на фронтоне театра, зима, освещенные улицы, темные подворотни, огромнейший город с горящими окнами и вороньем на деревьях, материки, океаны, в конце концов, вся Земля, летящая в тот вечер в пространстве.
Входи, Роальд, не стесняйся, явись перед моим мысленным взором, я хочу вновь напомнить тебе о нашей любви!
Да, надо вам сказать, в универмаге — на возвышении — в центральном зале стояли потрясающие манекены. Когда-то их принес в дар магазину прославленный и щедрый Пьер Карден. Это были натуральные дьявольские отродья с живыми лицами и телами, все было там живое, теплое, я их потрогала — и губы, и носы, и уши, в глаза им вообще лучше было не заглядывать, а то мурашки бежали по коже, и я, едва завидя их, подолгу стояла в полнейшем оцепенении.
Внезапно я уловила движенье в их рядах, кто-то прошмыгнул между ними, типа кота, я так и подумала сначала: «кот!», но он еще раз возник на мгновенье, и мне показалось, что это кролик.
С самого начала все предвещало несчастья и чудеса, рушились привычные декорации, путь, по которому легко было идти день за днем, заметала пурга, но я еще не подозревала об этом, я мирно стояла в очереди, вдруг кто-то неожиданно произнес мне в самое ухо:
— Сзади вы похожи на актрису Монику Витти!
— Мы все сзади очень похожи друг на друга, — сказала я, обернулась и похолодела.
За мной стоял кролик, обычный кролик с усами, зубами, ушами, правда, какая-то феноменальная крупная особь.
— И это ОН сказал??? КРОЛИК??? — мой доктор Анатолий Георгиевич вообще ничего не мог понять, когда я рассказывала ему об этой полосе моей жизни.
— Что?
— То, что вы похожи на Монику Витти?..
— Ой, ну какие мелочи! ОН, ОН это сказал, не перебивайте меня, я забуду, на чем я остановилась…
— Давайте познакомимся! — предложил он и, не долго думая, представился: — Роальд! — Вид у него был вполне бесшабашный.
— Милочка моя! — закричал он, когда увидел, что я совершаю за покупку. — Да вы же в этом лифчике запаритесь! Вы в нем упреете! Голубушка! — он голосил на весь магазин. — В таких толстых лифчиках только на Шпицбергене щеголять, Земля Франца-Иосифа по вас плачет, зимовка на станции «Мирный»!
Все смотрят на меня, обращают внимание, я говорю:
— Какое ваше дело?! Еще мне кролики будут указывать!
А он мне заявляет:
— Я и не скрываю, что я кролик. Я этим даже бравирую. Берите уже вашу водолазную деталь для погружения в холодную пучину Баренцева моря, и можно я понесу вас из магазина на руках?
— Идите к черту, — говорю я.
— Давайте вместе куда-нибудь пойдем? — он предложил миролюбиво. — Пропустим рюмочку?
— Трезвость для меня очень неестественна, — доверительно сообщал он, ведя меня через дорогу в какую-то забегаловку. — Пока я не выпил, я чувствую себя смущенно и неуверенно.
И вот мы сидим, пьем «Рислинг», и с каждым стаканчиком этот Роальд нравится мне все больше и больше. Там было так тепло, я выпила, согрелась, народ в ушанках и пальто ел пельмени. Не знаю, мне всегда были бесконечно милы тепло одетые посетители пельменных. Мне с ними нечего терять и нечего делить, я вся светилась от счастья! Я вдруг почувствовала, что по уши влюбляюсь в этого кретина Роальда, в весь сумасшедший карнавал, на котором он буйно веселился.
Мне казалось, что это сон. Потому что мне часто снятся зайцы.
— А я никогда не помню свои сны, — сказал Роальд. — Только неприличные. Зато неприличные помню очень хорошо. И надолго их запоминаю. …И помню с кем. Можно я тебя поцелую?
— Конечно, поцелуй! — говорю я.
— Вообще, мне на женщин везет, — сказал Роальд, не двинувшись с места. — Вчера я в метро поздно вечером увидел девушку. Я ей говорю: «Сударыня! Мы оба с вами случайно оказались в метро. Вы шлюха, я богач. Давайте выйдем и сядем в мой мерседес?» Она отказалась выходить, и мы стали близки в метрополитене. Она диктор на телевидении. Сообщения синоптиков. Вот ее визитная карточка.
Я говорю (а я уже к тому времени основательно нагрузилась):
— Я смотрю, у тебя, Роальд, п-повышенные з-запросы!..
— Если б у меня были повышенные запросы, — он отвечал, — я бы тут сидел сейчас не с тобой, а с Наоми Кэмпбел!
— Какая Наоми Кэмпбел, что вы городите? — воскликнул Анатолий Георгие-вич. — Вы взрослая женщина, можно сказать, пожилая. Наоми Кэмпбел вам в дочери годится!
— Ну нет, — говорю, — Анатолий Георгиевич, в дочери она мне совершенно не годится! Куда мне такие дочери? Вы соображаете? Она один раз поздно бы пришла, не позвонила, второй, а если бы вообще всякую совесть потеряла — явилась бы под утро, что тогда?! Кому звонить и где мне ее, такую, искать? Тем более, я про нее читала — она приревновала какого-то типа к другой женщине и по этому поводу, не моргнув глазом, выпила баночку седуксена. Ее теперь мало, наверно, что волнует, но куда это все годится и какие надо иметь железные нервы, чтобы чучкаться с подобными неготовыми к суровой жизненной борьбе дочерями? И где бы я, скажите на милость, вы оглянитесь вокруг себя, нашла верного ей человека? А главное, сразу бы мировая общественность отметила: это она в свою ненормальную ревнивую мамашу, у них вся родня такая, их родственник — это мой дядя по материнской линии, приревновал жену, она интересная такая особа, блондинка, работает директором библиотеки, так вот он решил повеситься и написал записку: «Прошу винить в моей смерти Червякова!» Тетка входит — он вешается, она: «Ах!..» Он — ей, стоя уже на обеденном столе с петлей на шее: «Говори, кто такой Червяков?! И в каких ты с ним состоишь отношениях?» Она плачет: «Не знаю я никакого Червякова!» И вдруг вспоминает — у нее в ежедневнике (а эта дура вела ежедневник) на каждой странице:
