От фильма о метеорите Володя переходит к другим фильмам, мигом сообразив, что тут его позиции наиболее сильны: везде-то у него друзья-приятели в мире кино, причем не только документального, но и большого, художественного; мы же от этого мира — ох как далеки, так что от нового конфуза (как с внеземными цивилизациями) он застрахован. Скорее наоборот — того и гляди, мы перед ним осрамимся.

Без всякой логики Володя перескакивает с одной киношной темы на другую. Вот только что он говорил о том, сколько денег ухлопал режиссер неудавшегося фильма, и тут же, вслед за этим, — о предосудительном, с его точки зрения, поведении вдовы одного известного киноактера, недавно умершего.

— Я ж ей говорю, стерве: «Ты хоть любила Кольку-то, когда он живой был?» А она: «Ладно, — говорит, — Володь, что было, то было и быльем поросло». Тьфу, вот все они такие, стервы!

Володя совсем затосковал. Повесил голову. Видно, что хмель одолел его.

Внезапно он выпрямился и уставился на Егора как бы в надежде, что тот облегчит его страдания. Должно быть, перед его хмельным взором мужицкий облик Егора предстал как олицетворение всего истинного и надежного, что только есть на свете.

— Старик! — сказал он, глядя Егору прямо в глаза. — Ты мне очень нравишься. Давай с тобой выпьем!

При этих словах он вновь рванулся через стол. На этот раз много посуды загремело, не один фужер. Графин с грушевым напитком грохнулся об пол. За соседним столиком взвизгнула какая-то женщина. Подбежала официантка, стала совестить Володю. Тот оттолкнул ее, причем как-то уж чересчур злобно, должно быть, еще держал в памяти вдову артиста. Из дальнего угла зала к нам пробирался метрдотель. Дело принимало неважный оборот.

Вот так всегда. Нет чтобы уйти вовремя.

Главное: как-то уж больно неожиданно всегда финал наступает. Сидит человек, вроде бы здраво рассуждает, хотя и о всякой ерунде. И вдруг — повело.

…Приключение это заканчивается для нас за полночь — после объяснения в служебной комнате ресторана и в милиции, после расставания с Володей, которого, несмотря на наши увещевания, милиция отправляет-таки на ночлег в казенное заведение.

Егор смущен: это ведь он затеял этот благодарственный ужин. Я же больше всего раздосадован тем, чго у нас с ним не получился разговор.

Ладно, до следующего случая.

Утром я подъезжаю к институту. Припарковываюсь неподалеку от ворот (машина у меня, естественно, хоть и своя, да не своя — наследственная, Лидиного отца; самому мне, как говорится, ни в жисть такую не приобрести). Справа от меня перламутровый «Москвич», слева — лиловые «Жигули». Красота, достойное соседство. В «Жигулях» сидят двое. Молодые ребята. Один толстомордый, с обвислыми усами и шевелюрой до ворота. Запорожец. Из ансамбля «Песняры». Другой щуплый, невзрачный. Никакой. Я закрываю машину и иду к проходной. Что-то не нравятся мне эти двое. И не видел я никогда их здесь прежде. Бывает, сидят вот такие празднолюбцы в машине, покуривают, позевывают, поплевывают. Подъезжает какой-нибудь деятель вроде меня. Хлопает дверцей, отправляется по своим делам. И ведать не ведает, что два глаза цепко за ним следят, пока он не скроется из виду, что его кожаная куртка (или клетчатое пальто, или светлый плащ) отчетливо помечены воображаемой метой, ни с чем другим не спутаешь. А в это время две руки (конечно, другого, не того, что стоит «на атасе») уже подбирают ключ к двери оставленной машины или к багажнику. Кто что подумает? Обычное дело: пришел владелец к своему лимузину, копошится себе помаленьку. А когда настоящий владелец пожаловать изволит — у него уж то ли приемника в кабине, то ли запасного колеса в багажнике нет… После этот владелец удивляется: «Представляете? Я ведь только на пятнадцать минут отошел!» Мне нравятся эти разговоры. Как будто для того, чтобы снять приемник, умелому человеку сутки необходимы.

Вот с такими мыслями прохожу я через проходную, делаю еще шагов десять и резко поворачиваю назад. Тут же раздается негромкий свист (или мне только показалось?). Вахтер смотрит на меня удивленно: что, мол, за географические новости? Я бегу к своей машине. Издалека вижу, как правая передняя дверца лиловых «Жигулей», ближняя к моему автомобилю, быстро захлопывается. За ней, на месте пассажира, сидит вислоусый. Прежде он за рулем помещался. Щуплого в машине нет — вдоль забора прогуливается. Он, должно быть, и свистел (если, конечно, мне не показалось).

Машина моя закрыта. Я осматриваюсь в кабине. Все вроде бы на месте. Проверяю зажигание. В порядке. Мало-помалу волнение мое проходит. И тут меня осеняет дерзкая, идея. Я вдруг ощущаю себя этаким заправским западным репортером. А что, если попросить этих молодцов ответить на мою анкету? Костяшками пальцев я стучу лиловым в окно. Толстомордый нехотя приспускает стекло.

— Чего, отец? Чего зря барабанишь?

— Ребята, я корреспондент журнала «Наука и общество». — При слове «корреспондент» оловянные, навыкате глаза запорожца становятся свинцовыми, серыми. — Мы проводим опрос о проблеме внеземных цивилизаций. Не могли бы вы сказать, что вы об этом думаете? Существуют ли они?

— Не, отец… Мы тебе это не будем рассказывать, — говорит вислоусый хриплым голосом, внимательно глядя мне в глаза своими рыбьими глазами. — Мы — без цивилизаций. Мы сами по себе.

Щуплый дает задний ход. Лиловые на всякий случай покидают стоянку. Я записываю их номер. Демонстративно, чтобы видели. Чтобы не вздумали еще раз соваться.

Диалог у нас получился, конечно, неинтересный, но будьте спокойны, для репортера и этого было бы достаточно. На моем месте он что-нибудь придумал бы. Что-нибудь в таком роде:

Вчера утром я застал в своей машине двух угонщиков.

— Хелло, ребята, — сказал я им, — раз уж я вас накрыл, вы в моих руках. Или вы расколетесь, или я передам вас полиции.

— Но мы ничего не знаем, сэр. Случилась ошибка: мы перепутали вашу машину со своей. У нас точно такая же, она стоит за углом. Вы можете проверить.

— Итак, ты утверждаешь, что вы ничего не знаете. По правде говоря, о том, о чем я собираюсь вас спросить, никто толком ничего не знает. Тем не менее у каждого есть свое мнение. Итак, каково ваше мнение: существуют ли внеземные цивилизации?

— Прошу прощения, сэр, не очень попятные слова. Мы ведь с Биллом колледжей не кончали.

— Ах, да. Ну, конечно. Разумеется. Короче говоря, как вы считаете, есть ли люди на других планетах?

— Если там есть воздух, почему бы им не быть, сэр?

— Ха, воздух! Значит, кроме воздуха, тебе ничего не нужно?

— О нет, сэр, я не в этом смысле, — загоготал мой собеседник. — Но я полагаю, на первый случай…

— Раз на других планетах есть люди, значит, надо их искать, не так ли?

— Вы считаете, что у нас в стране мало своих людей, сэр?

— Экий ты болван, Джо. (Тебя, кажется, зовут Джо?) Разве не интересно увидеть совсем других людей? Может быть, они окажутся с двумя головами. Или с тремя ногами.

— Конечно, интересно, сэр, но по правде говоря (если уж вы обещали не выдавать нас полиции), нас интересует не столько вопрос: «Есть ли на других планетах люди?», сколько: «Есть ли на других планетах машины?» Г-г-г-ы-ы…»

Вот так бы написал буржуазный репортер. Я думаю, примерно так. Конечно, он мог бы все это сочинить просто так, сидя у себя дома за письменным столом, в глаза не видя этих воров, не заставая их в своей машине. Но это было бы уже не профессионально. Все-таки факт есть факт: воров он застукал на самом деле, хотя бы двумя словами с ними перекинулся…

Довольный этой своей выдумкой, я отправляюсь наконец на работу и весь день посматриваю в окно на свои «Жигули».

…Интересно бы вычислить, по какому закону изменяются мысли и чувства человека, который ничем не занят, никуда не торопится, ни от кого ничего не требует, ни с кем ни о чем не говорит, даже ни на кого и ни на что не смотрит — лежит себе тихонько, прикрыв глаза, где-нибудь на берегу моря, хотя вовсе и не в одиночестве, но как бы в одиночестве. Подозреваю, что, если бы такой закон был найден, обнаружилось бы, что большую часть времени человек просто испытывает некие психологические паузы, когда в голове — никаких мыслей, а в сердце — никаких чувств.