— Разговор с руководством на подобные темы — это как минимум две бессонные последующие ночи (можете ли вы заснуть, когда у вас нервы гудят, точно провода высокого напряжения?)… Ну, и разумеется, еще один шаг к инфаркту.

— Вы боитесь инфаркта… А люди не боялись бросаться на амбразуры… На эти самые провода высокого напряжения…

Жалкий трус. Вот так они все, эти «отчаянные циники». На первый взгляд кажется — море им по колено. Так они себя подают. А чуть копнешь поглубже, пустяковое испытание — и вся их хваленая отчаянность оборачивается элементарной трусостью.

Вижу, однако, что-то в лице моего собеседника меняется. Ну, выгони хотя бы меня! Докажи, что хотя бы на это ты способен. Я бы на твоем месте выгнала.

— Столь высокие примеры человеческого мужества, которые вы мне ставите в укор, дорогая Лидия Сергеевна, окончательно роняют меня в моих собственных глазах (то, что я пал предельно низко в ваших глазах, — это для меня совершенно ясно). Должен, однако, сказать несколько слов себе в оправдание. Я не боюсь инфаркта. У меня уже был инфаркт, да будет вам это известно (был, когда мне еще не стукнуло и сорока, а сейчас мне сорок два). Я, конечно, не стремлюсь ко второму, ибо одновременно он может оказаться и последним — но не это главное. Главное, что, ложась на амбразуру, человек знает, во имя чего он это делает. Какая от этого будет польза. Просто так на амбразуру бросаться, согласитесь, бессмысленно. Так вот, в данном случае мой бросок абсолютно лишен какого бы то ни было смысла. Я ведь уже сказал: ситуация номер сто двадцать пять не допускает никакого иного исхода, кроме опубликования рецензии. На какой-либо иной исход нет ни малейшего шанса… Я могу заключить с вами пари на что угодно. Даже на вот эти цейсовские очки, которыми я дорожу не меньше, чем своими глазами. Если в сложившейся ситуации нам удастся продвинуть эту анкету в печать, вы можете взять в свои тонкие пальцы увесистый молоток и вдребезги разбить это произведение оптического искусства.

Он опять вернулся на свою стезю. Как только ему не надоест этот ёрнический тон?

— И все же, — продолжал Рыбников, — чтобы вы меня не считали тем, чем вы, признайтесь, в данную минуту меня считаете, я готов кинуться на высоковольтный провод. Ради вас. В конце концов смерть ради благосклонной улыбки прекрасной дамы — это ли не рецидив рыцарства в наше циническо-практическое время? Надеюсь, по крайней мере светлую память вы обо мне сохраните?! Короче говоря, я наведаюсь к дежурному редактору и попрошу его напечатать анкету вашего непревзойденного супруга. Если бы я решил пойти в этой ситуации к главному редактору, я бы попросту счел себя профессионально некомпетентным, не соответствующим занимаемой должности, и единственное, что мне оставалось бы, — написать заявление об увольнении по собственному желанию. Но и мой демарш к заместителю главного, который ведет текущий номер (в обиходе он называется дежурным редактором), также поступок неслыханный, беспрецедентный. Могу еще добавить такие эпитеты: безответственнейший, наилегкомысленнейший, ну и все такое прочее. А по всему по этому — почти что смертельный для того, кто его совершает. То есть для меня. Вы скажете: почему же это такой безумный демарш? Про ситуацию номер сто двадцать пять я вам уже рассказал. Поясню еще кое-что. Полоса, то бишь газетная страница, на которой должна была появиться анкета вашего незабвенного мужа, уже подписана к печати. Больше того, она прошла уже и другую стадию готовности — это называется «сдана под пресс». Никакие изменения в полосе, сданной под пресс, практически уже невозможны, недопустимы. А если к тому же учесть, что в целом номер идет ни шатко, ни валко, тяжело идет, со скрипом, вам понятнее станет, на каком основании я посмертно посвятил себя в рыцарский сан. Представляете себе картинку: сидит у себя в кабинете, за столом, заваленным гранками, наш уважаемый учитель, дежурный редактор Вахтанг Иванович Торидзе. И думает он, Вахтанг Иванович, думу о том, как объяснить советской и мировой общественности то, что в назначенный срок очередной номер нашей всеми почитаемой газеты просто-напросто не выйдет (то есть в конце концов он все-таки, конечно, выйдет, каким-то чудом, это ясно, но в данный момент столь же ясно, что — не выйдет). И вот в тот самый момент, когда он думает эту самую думу, пред его очи является ученый муж Рыбников (как Вахтанг Иванович изволит меня называть) и требует разрушить одну из немногих полностью готовых полос (всего-то их одна—две, остальные — практически на нуле). При этом ни много, ни мало — проигнорировать четкое и ясное распоряжение главного редактора о срочной публикации рецензии на членкора товарища Прокофьева. Ну, реакцию, вы, конечно, можете себе представить, даже при всей вашей неопытности в такого рода делах. Следует небольшое извержение Везувия, и хладный труп ученого рыцаря Рыбникова в обрывках тлеющей одежды падает к вашим прекрасным ногам. И все же я должен идти на это, — Рыбников тяжело вздохнул, поднимаясь с кресла. — Самоубийца я. Самоубийца.

Я осталась в комнате одна. Огляделась с любопытством: второй раз в жизни я в редакции (а по сути — в первый: прошлое, первое мое посещение прошло для меня как в тумане). Стены — действительно казенные, в каких-то темных пятнах, хотя видно, что их покрасили недавно: покрасили кое-как, тяп-ляп, и старые пятна проступили сквозь краску. На одной из стен, на гвоздиках, — оттиски газетных страниц, окантованные жирными черными линейками, с какими-то крупными надписями на полях: «Подписная», «Редакторская», «Свежая голова»… Некоторые уже пожелтели: давно, должно быть, висят. Письменный стол завален рукописями (а я что говорила: как же, нечего им печатать!). Там же куча каких-то телефонов без дисков. Некоторые из них то и дело начинают трезвонить. Звонок резкий, пронзительный, требовательный. В углу журнальный столик с двумя креслами. На столике сифон и огромная пишущая машинка. «Оптима». Такая же, как у нас в конторе. Впрочем, нет, эта электрическая. В машинке торчит лист бумаги, наполовину заполненный сочными черными строчками (оторвала я ученого мужа от дел; когда я вошла, он печатал на машинке, после перенес ее с письменного стола на журнальный).

…Рыбников вернулся минут через пятнадцать. Красный как рак. Не говоря ни слова, сел за стол, уставился в какую-то точку на стене. Одной рукой подпер щеку, другой барабанит по столу.

— Ну, что?

Он пожал плечами: дескать, я же вам говорил… Я заметила: руки у него дрожат.

— Юрий Александрович…

Он шевельнулся неопределенно.

— Может, мне самой сходить к этому… к дежурному?..

Снова пожатие плеч: мол, поступайте как знаете, я — пас.

— Как мне к нему пройти?

Он жестом показал: как выйдете — направо.

И вот я отправляюсь к дежурному редактору.

Если бы еще вчера мне сказали, что сегодня я буду действовать таким образом, я сочла бы такого человека-который бы мне это сказал — ненормальным. Прервать отпуск, помчаться в Москву с тайной мыслью во что бы то ни стало помешать этой публикации (а о том, чтобы помешать, я, должна вам признаться, стала думать уже в самолете, не только ревела в это время) и вот уже действовать в прямо противоположном направлении. Причем как действовать! Ведь я буквально иду напролом, лезу на рожон, я сознаю это. Принося в жертву не только себя, но и других, ни в чем не повинных людей, таких, как этот Рыбников. Откуда во мне это почти фанатическое упрямство? Я и сама не знаю. После того как я приняла решение, я больше не раздумываю, я просто стараюсь привести его в исполнение, любыми средствами. Должно быть, это во мне отцовское…

Так, вот и табличка: «В. И. Торидзе». Вхожу в «предбанник». Секретарша нехотя отрывает взгляд от какого-то романа.

— Вы к кому?

— К Вахтангу Ивановичу…

А сама уже тяну на себя неприступную, обитую строгим черным дерматином дверь. Дверь, оказывается, двойная: за наружной еще внутренняя имеется. С этой легче: ее достаточно толкнуть. По тому, как я научилась справляться со здешними дверями, можно заключить, что я почти уже освоилась в этом здании.