Входит Лиза, ставит на стол шампанское.
Я вижу, у вас тут небольшой пир намечается? Уж не по случаю ли занятия частями Советской Армии этого населенного пункта? (Смеется.)
Лиза. Папе сегодня исполнилось пятьдесят лет.
Рослый. Что вы говорите? А мы незваными гостями оказались. Поздравляю вас, Илья Петрович. Полвека? Не шутки. Я уже сам к этому возрасту подбираюсь.
Головин. Благодарю вас.
Лиза. Товарищ генерал…
Рослый (шутит). Хлеб… Хлеб Максимович, пак зовет меня ваша Лукерья Филипповна.
Лиза. Хлеб Максимович, откройте, пожалуйста, шампанское.
Рослый. С превеликим удовольствием!
Лиза. Шампанского, правда, только две бутылки, но есть и водка.
Бажов. Человечество изобрело пар и электричество, а лучшей закуски к водке, чем соленые огурцы, не придумало.
Рослый (смотрит на графин с водкой). Осмелюсь спросить, на чем?
Головин. А вот попробуйте и скажите.
Рослый. Предвкушаю.
Все берут бокалы.
Бажов. Первый тост, конечно, за гостеприимного хозяина.
Лиза. Папа, за тебя.
Рослый. За вас!
Все чокаются с Головиным, пьют.
Чем вы нас, Илья Петрович, собираетесь порадовать в ближайшее время?
Головин. И вас тоже радовать?
Рослый. Конечно. Я не думаю, чтобы вы собирались нас чем-нибудь огорчить. Шучу, шучу. Я хотел спросить, над чем вы сейчас работаете?
Головин. Пока ни над чем.
Рослый. Что так? Вдохновенья нет? Обиделись на критику! (Бажову.) Надо, надо вдохновить товарища композитора на новые подвиги, на новые победы. А у нас уже заказ есть. (Головину.) Напишите-ка оперу. И чтобы была ария генерала. А? Что? (Лукаво.) Чем наш генерал хуже Гремина? И чтобы его бас пел. Принимаете заказ?
Головин. К сожалению, ни опер, ни массовых песен я не пишу.
Рослый (выпив рюмку водки). На смородиновом листе. (Головину.) Массовых песен, значит, не пишете?
Головин. Не пишу.
Рослый. Так… так…
Головин. Вы, кажется, сказали, что хотели однажды написать мне письмо?
Рослый. Не отказываюсь. Хотел.
Головин. О чем же вы хотели мне написать?
Рослый (подумав). Стоит ли сейчас об этом вспоминать?
Головин. Все же любопытно…
Рослый. Было у меня такое желание… Откровенно говоря, я сейчас в некотором роде даже доволен, что этого письма не написал.
Головин. Почему же?
Рослый. Был я тогда в таком настроении, что написал бы вам, вероятно, не столь убедительно, сколь откровенно.
Головин. Любопытно, чем было вызвано такое желание?
Рослый. Извольте… Расскажу… Дело прошлое, и, я надеюсь, вы на меня не обидитесь за мою откровенность. Зимой сорок второго на вашей даче дислоцировался мой штаб — штаб сто двадцать первого, ныне гвардейского танкового полка… Нам было известно, что дом этот принадлежит вам — композитору Головину. Сам я выходец из шахтерской семьи, с детства привык я уважать людей искусства, и на войне я всегда, где только мог, старался беречь все то, что связано с искусством: людей, художественные ценности. И своих героев я тоже к этому приучил. Бывали, конечно, отклонения, на то — война. Хороша водка! Что же это я один пью? Поддержи, Артем Иванович!
Бажов. В тяжелую минуту — всегда готов!
Рослый (продолжает). Да… Так вот… Стоим мы, стало быть, на этой даче, и попадается мне как-то в руки старая нотная тетрадь, на которой стоят ваши инициалы и фамилия. Был у меня адъютант — лейтенант Бабочкин. Был он человек музыкальный, очень хорошо на баяне играл. Самородок. Дал я ему эту тетрадь и приказал в ней разобраться. Разобрался он в тетради, и такая музыка там оказалась, что мои солдаты на нее сами слова сочинили и получилась прекрасная песня! Тетрадку мы обратно на место положили, где взяли, а песня ушла с нами. И по всем фронтам мы ее за собой пронесли. Вот как соберутся мои герои, начнут песни петь, и обязательно среди прочих других солдатских любимых запевают нашу «Головинскую». Вы извините, так уж у нас прозвали эту песню — «Головинская»! А вы говорите, что вы массовых песен не пишете.
Лиза берет с рояля одну из привезенных ею тетрадей и показывает Рослому.
Лиза. Эта тетрадь?
Рослый (перелистывает тетрадь). Она… Она самая…
Лиза (отцу). Наброски к твоей опере, которую ты задумал тогда… на Каме… в тридцать третьем году.
Головин. О чем же вы хотели написать письмо? Об этом случае с песней?
Рослый. И о песне тоже…
Лиза. Рассказывайте, рассказывайте, Глеб Максимович. Очень интересно.
Рослый. Было это дело, как я уже сказал, во время войны, а вот как сейчас помню, этой весной лежу я в госпитале: у меня, извините, аппендикс вырезали… Лежу я в своей палате и слушаю от нечего делать радио. Надо вам признаться, что, кроме этой замечательной песни, другой вашей музыки я тогда не знал. Так вот, когда по радио объявили музыку нашего Головина, я весь превратился в слух и внимание.
Головин. Ну и что же?
Рослый. Ну — и ничего!.. Вы уж меня извините, ничего я не понял в вашей музыке. Намучился я, пока до конца дослушал. И вот об этом и хотел я вам в письме написать. Хотел у вас спросить, для кого и для чего вы ее сочинили? А потом в газете статью прочел. Спасибо партии — объяснила!
Головин. Я очень сожалею, что доставил вам такие страдания.
Рослый. Что страдания? Горе! я всю ночь спать не мог. Лежу и думаю: а может, думаю, отстал ты, генерал, от современной музыкальной культуры? В консерваторию ты ходил редко, новой музыки ты слушал мало, некультурный ты человек. Ничего ты в серьезной музыке не понимаешь.
Головин. Я это допускаю.
Рослый (волнуясь). А я вот подумал, подумал и сам с собой не согласился. Как же так, думаю? Глинку я понимаю. Шестую симфонию Чайковского. Девятую Бетховена сколько раз слушал. Понимаю? Понимаю! Песни русские люблю. Сам пою. Волнуют они меня? Волнуют! А почему? Да потому, что живет в них душа народа, потому что в настоящей музыке все поет, звучат высокие чувства человека, поет его мысль о прекрасном в жизни. Поет сама жизнь. Стало быть, генерал, ты правильно сделал, что Четвертую Головина не понял. И не мог ты ее понять. Не для тебя ее писали.
Бажов. А ведь генерал прав, Илья Петрович. Коли не рассчитывать на то, что тебя поймут твои современники, с которыми вместе ты сейчас на земле коммунизм строишь, так ради чего тогда и жить на свете!
Рослый. Ради того, чтобы тебя через полвека твои потомки поняли? А потомки-то наши ведь еще умнее нас будут. Тогда что? Что, если и они не поймут?.. Нет, не нашу музыку вы сочинили, Илья Петрович! Не русскую.
Федор. Музыка может быть общечеловеческой, для всех людей.
Рослый. Я тоже хотел бы, чтобы она была общечеловеческой, но она прежде всего должна быть глубочайше народной, и тогда уж, поверьте мне, ее будет играть и слушать все человечество. А то, что вы написали, это, простите меня, язык эсперанто. А на языке эсперанто я ни говорить, ни петь не хочу и не буду. Я его не понимаю, Илья Петрович!
Головин. Язык эсперанто можно выучить.
Рослый (гневно). А зачем его учить? Такого и народа-то нет. Это его… эти… как их… безродные выдумали.
Бажов. Илья Петрович, наверное, сам сейчас понимает, что от него народ ждет.
Рослый. А как же? Конечно, понимает. Не может не понимать! Должен понимать! (Головину.) Вот интересно, ответьте мне на такой вопрос: вы в юности своей кем хотели стать?
