Числа двадцать пятого-двадцать шестого был арестован Левый министр из Нисиномия[7]. В надежде увидеть его Поднебесная шумела, и толпы людей бежали ко дворцу Нисиномия. Услышав, насколько все это действительно серьезно, Левый министр, никому не попавшись на глаза, бежал. «Наверное, к горе Атаго! В храм Киёмидзу!» — шумели все. В конце концов министра нашли и увели. Узнав об этом, я ужасно расстроилась, — до такой степени, что стала думать, насколько это нелепо. Но если так думала даже я, которая не знала всей подоплеки дела, то среди людей знающих не было ни одного, кто бы не увлажнил свои рукава слезами. Множество детей опального министра, попав в дикие края, неведомо куда, будет разлучено друг с другом. А то, что некоторые из них принимают постриг, вызывает такую жалость — и сказать нельзя. Сам министр тоже стал монахом, однако против своей воли был назначен главою провинциального ведомства на Кюсю и выслан из столицы.

В ту пору произошло одно только это событие. Хотя такие вещи и не следует включать в дневник, который ведешь только о себе, я помещаю в него эту запись, потому что рассказываю не о ком-нибудь, а о человеке, который вызывает у меня сострадание.

В первую из двух пятых лун, когда больше двадцати дней шел дождь, Канэиэ соблюдал запреты, а потом начал длительный пост и затворился в горном храме. Дождь все шел и шел, и, глядя на него, я написала Канэиэ: «Здесь очень неуютно и тоскливо». Он в ответ написал:

Получив это послание, я ответила:

Пока мы так переписывались, наступила добавочная пятая луна. С конца ее я почувствовала какое-то недомогание и, ни с того ни с сего охваченная дурным самочувствием, только о Канэиэ и думала. Мне было жаль прожитой жизни и никого не хотелось видеть, и хотя я старалась пересилить себя, окружающие за меня беспокоились и устроили надо мной заклинания, сопровождавшиеся возжиганием опиумного мака. Однако время шло, а все оставалось по-прежнему.

Канэиэ все еще был в затворничестве и не заезжал ко мне. До меня доходили слухи, что он сооружает для себя новый особняк и время от времени проезжает мимо. Иногда он останавливался и спрашивал, как дела.

Однажды вечером, когда я чувствовала себя особенно слабой, Канэиэ возвращался из привычной поездки и, исполненный жалости и сострадания, привез мне бутон лотоса. При этом он сказал

— Стало уже темно, поэтому я к тебе не захожу. Это оттуда, посмотри, пожалуйста.

В ответ я только промолвила:

— Передайте ему, жива я или не жива — все равно…

Лежа в постели, я думала: «Ах, слышала я, что там действительно превосходное место. Я не знаю, буду ли жить, и не могу знать истинного сердца Канэиэ, и хотя он и сказал, что поскорее хочет показать мне то место, я не уверена, будет ли так на самом деле», — но одна только мысль об этом очаровала меня.

Шли дни, а самочувствие у меня было все то же, печальное.

И поскольку мое положение не казалось мне лучше, чем было до сих пор, слезы мои бежали, не встречая преград: себя мне не было жалко ни капли, ни росинки, а думала я непрерывно об одном лишь своем сыне — как он будет без меня. Должно быть, вид у меня был не такой, как всегда, поэтому ко мне решили позвать одного знаменитого священнослужителя, и тот произнес надо мною заклинания, — но и это никак не сказалось на моем состоянии. «Видимо, я скоро умру, — решила я, — и если это случится внезапно, и я даже не успею сказать того, что думаю, — будет очень жаль. А если представится случай, буду я говорить с Канэиэ обо всем, что придет в голову», — так я подумала и написала ему письмо:

«Хотя ты и говорил, что мне суждена долгая жизнь, и я надеялась увидеться с тобой и перемолвиться парой слов, ныне я, видимо, приближаюсь к пределу, и мною овладело печальное безразличие. И вот пишу. Часто слышишь: „Не надейся, что будешь жить в этом мире так долго, как захочешь“, — поэтому я жалею о себе не больше, чем о пылинке. Все мои думы заняты одним только нашим малолетним сыном. Недавно он очень расстроился, когда из-за какого-то пустяка у тебя был очень сердитый вид. Пожалуйста, не показывай, что ты на него сердит, если для того не будет достаточно больших оснований… А если моя вина перед тобой действительно так велика,

даже в этой жизни мне будет горько, если ты станешь жестокосердно обращаться с нашим ребенком. Многие годы ты заботился о нас и уделял нам внимание. Я надеюсь, что душа твоя не переменится к нам, потому я прошу тебя присмотреть за сыном. Приходили мне и раньше в голову мысли, что когда-нибудь я оставлю его, а теперь, видимо, такой случай подошел… Помни, как я сказала тебе, что ты мне мил, — ведь это я не говорила больше никому!.. К сожалению, у меня не получилось высказать свои просьбы при личной встрече.

На полях я приписала: «Когда меня не станет, передайте сыну, чтобы он помнил о моих наставлениях и прилежно учился». Запечатав письмо, сверху я добавила: «Открыть и прочесть, когда закончится по мне траур». Потом взяла китайскую коробочку, которая находилась рядом со мной, и вложила письмо в нее. Те, кто видел, посчитали это странным, но у меня болела душа при мысли, что болезнь затянулась, и я должна была хоть что-то предпринять.

Состояние мое было все то же, празднество и обряд очищения, устроенные для моего выздоровления, не принесли перемен, и только к исходу шестой луны понемногу мое сознание и самочувствие стали улучшаться. Тут я услышала, что госпожа из Северных покоев старшего чиновника из Высшего Императорского совета[8] ушла в монахини. Когда мне сказали о ее постриге, это произвело на меня большое впечатление. Особняк Нисиномия, принадлежавший ее супругу, на третий день после ареста хозяина сгорел дотла, и госпожа из Северных покоев переехала в свой собственный особняк в Момодзоно[9], и я слышала, что она там очень скучает. Я очень ей сочувствовала, но сознание мое было еще не вполне ясным, и, продолжая лежать в постели, я собралась с мыслями и написала ей стихи, правда, неумеренно многословные, — так что получилось весьма неуклюже.