Долой Киотский протокол!
Конечно, это всего лишь робкая гипотеза, но, как сказал некогда Гёте, пусть гипотеза или некая теория будет простым вымыслом, ничем не доказанным фактом, но и от неё есть несомненная польза: она учит нас видеть отдельные вещи в связи, а отдалённые вещи – в соседстве. И только так можно выявить истинные границы незнания.
Ладно, идём дальше.
…Вот и вороника уже появилась, густо стелется по толстому моху, у неё ярко-чёрная ягода, а листья как хвоя, только с нижней стороны тянется светлая полосочка устьиц. Вороника – не лишайник, она дорожит каждой каплей влаги.
…Он болотного дерева золы не остаётся, картошку на таком костре не испечёшь. В болотной воде, как и на песках, солей почти нет. Потому нет и золы от сжигания болотных растений. Весной я почти месяц топила голанку сухими стеблями прошлогодней крапивы, золы за всё это время и совок не набирается. А вот и богульник, по-местному боговик, на краю болота растёт, пахнет пьяно, клопов отгоняет, обкуривать дом можно от комаров, в сундук класть от моли. Ну, и для здоровья можно пить – от разных там хворей.
Сосна чахнет на болоте, особенно на мочажине, на самой мокрой его части. Почему? Очень даже понятно – потому что она, в отличие от хитрой росянки, не может отращивать себе дополнительные, придаточные корни. Они погружаются всё глубже, воздух к ним не поступает, и постепенно корни отмирают. Жизнь дерева на этом завершается… Оглядываюсь, видно невооружённым глазом, что болото образует явный бугор, оно выше всех окрестных песков. Почему же вода не вытекает из него? Да потому что торфяный мох растёт слой на слое, корней у него нет вовсе. Он кормится стеблем и листьями. Эти слои мха и делают бугор на болоте. Вот ольховая поросль вдоль речки слева уже виднеется, ольхи у меня много по всей усадьбе, она часто растёт там, где есть выход ключей, особенно железистых.
Село это можно было бы назвать не Виндра, а Рудня, – а таких названий множество на Полесье, – потому что здесь некогда были Петровские рудники на болотной руде. Я поинтересовалась документами той эпохи, когда строили здесь, по указу Петра, чугунолитейный завод. Попалось вот что. В пробах буровых образцов на местных болотах, (а они – вот они, прямо за моим домом простираются, до самой Красной Горки и лесокомбината), поднятых с глубины в несколько метров, нашли множество сосновой пыльцы, есть и вишнёвые косточки. Это значит, что в доисторические времена, а это слои больше десяти местров, здесь, на месте теперешнего железистого болота, на берегу тогдашнего большого лесного озера росли вековые сосны, а дома тогдаших жителей утопали в вишнёвых садах, коих и посейчас здесь полным-полно.
Культурно жили люди, ничего не скажешь. Рыбку озёрную кушали, чай пили с вишнёвм вареньем. И сейчас местные едят сырую рыбу и сырое мясо. Только присолят маленько, и – приятного аппетита!
Меняется ландшафт, приходит другая жизнь. Это большое заблуждение, что растение, живое вообще, селится лишь там, где есть для него оптимальные условия. Жизнь селится повсюду, и один вид доминирует над остальными не вдруг, не потому, что здесь для него лучшие условия, а потому, что ему, этому победившему виду, менее плохо, чем всем остальным, которые могли бы здесь жить и кое-как ютятся на задворках – на правах бедных родственников. Просто он, этот победивший вид, повёл себя активно, сумел использовать в своих целях и то плохое, что здесь ему предложила природа, а другие этого сделать почему-то не смогли. Вот и весь секрет – просто надо уметь всякий раз обернуть свою беду победой…
…А вот уже последнее, крайнее с этой стороны болотце, здесь растёт сплошь осока. Оно в низине и питается только грунтовыми водами. С другой стороны леса, через село, на высоком склоне, есть ещё одно удивительное лесное место – отдельные компании сосен бесцеремонно, без всякой визы, заходят в чисто лиственный лес. В верхней части склона, где лиственный лес уже кончается, есть меловая площадка. Сосна растёт прямо на мелу, без всякой почвы. Где там её корни, не известно. Но сверху всё именно так. А здесь вот ещё один болотный бугор, самый высокий такой бугор в этих местах – почти семи метров «над уровнем моря». Внизу, рядом, в овраге течёт ручей. Вот над его как раз уровнем и расположилось целое болото. И вода никуда не утекает. Удивительное – рядом.
…На небе ярко сияло солнце, где-то в глубине леса кричала досужая кукушка, что-то, видно, мне предсказывая, а на сердце у меня был праздник – впереди уже виднелась крыша моего дома и заросли густой сирени вокруг него. И всё же ноги не спешат бежать вперёд. Лес почти весь пройден, я с томительной тоской оглядываюсь назад – с какой бы радостью я здесь, среди этого чудесного мира гармонии – цветов, листков и зверей, задержалась ещё на несколько часов…
Нет! Это неверно. Дней, лет!
Жить среди зверей и дико скучать о любимых человеках.
…Густой еловый подрост справа, там сейчас сыровато. А вот слева чистый бор, там песок. Живность сюда редко забегает. Всё видно напросвет. Подбега здесь совсем нет – ни ели, ни сосны. Ни даже кустов. Здесь, на песках, я, как-то сильно под вечер, два раза видела тушкана. Это такое маленькое местное кенгуру. Обычно он ночью выходит, это строго ночное животное, но тут что-то ещё засветло вдруг стал показываться. Может, кто норку потревожил? Он так несётся! Огромными скачками по метру, едва касаясь земли. Сплошной волнистый полёт. Если начертить график его движения, то получится то же самое, что и траекторая колеса. Он так спасается от врагов. А когда замрёт на месте, его и не видно совсем. Спрячет головку меж передними лапками, они у него как ручки, только для еды, прикроет своё белое брюшко и стоит. Смотришь, а он уже как-будто совсем с глаз исчез. У него супермаскировачный окрас. Выдать его может только знамя на кончике очень длинного хвоста. Чёрный кусочек меха. Когда тушканчик несётся сломя голову волнистыми скачками, выдать его может только это знамя. Оно издали виднеется очень даже ярко. Собаки, если гоняться за ним, точно на это знамя и равняются. Казалось бы – зачем оно? Но и у тушкана не так всё просто. Вот он бежит, потом резко выбрасывает своё боевое знамя в сторону, его нельзя не заметить, собака кидается в ложном направлении, а тушкан, ловко поменяв траекторию движения, мчится уже в противоположную сторону.
Достаточно какой-то доли секунды, чтобы преследователь безнадёжно потерял тушкана из виду. И теперь нет ни малейшего шанса его обнаружить. Уже где-нибудь замер и сидит столбиком, прикрыв брюшко мордой и лапами, хвост же благоразумно поджат, и знамя надёжно упаковано между длинными задними лапками. А они, эти ножки, очень смешные следы оставляют – большие такое треугольники парами, узкие и длинные, а сбоку как бы метёлкой промели – это след хвоста…
…Уже и река Виндра виднеется. Тут, в пойме, конечно, тоже полно всякой живности. Берёзы и осины здесь, на сухих гривах, растут охотно. А вот и старичное озерце. Лиска называется. Вокруг полно ивы. Ольхи стоят на кочках. А между ними – трясина, густо покрытая рогозою. Комаров тут видимо-невидимо всегда, до самой осени будут звенеть над ухом. Они окладывают своё потомство в воду. И только если сильная сушь весной, то комаров будет чуть меньше. По воде деловито перемещаются жуки-пловунцы, водолюбы, водомерки. Много всякой живности копошится в стоячих водах бесчисленных озёрец и болот…Кричит желна, чёрный дятел. Осенью он улетит южнее, куда-нибудь в степи. А вот и дикие утки стайкой летят, мягко садятся на озеро. Сейчас, в это время года, селезня от утки не отличишь – они все схожего окраса. А вот попозже, к осени самец начнёт наряжаться – и будет щеголять в модном наряде до самой весны.
Комаров-то, мошек сколько! Это после дождя. Вот тоже мне существа… Живут всего ничего, совсем малость. Вылез из куколки. Спарился. Яйца отложил – и на погост. Вся жизнь к вечеру закончилась… Зачем, спрашивается, жил? А вот предложи ему от этой жалкой комариной жизни отказаться – вряд ли согласится. Жизнь всякому существу – благо. Так зачем-то природа устроила…
