Она кивнула и подняла брови. Её лицо и шея снова пошли красными пятнами, но она всё же улыбалась – обезоруживающе и какой-то очень одинокой улыбкой, будто её застали за тайным стыдным делом.
– Он. Тоже нельзя сказать, что жизнь у него сильно удалась, хотя и богатый, конечно.
– Что так?
– Он слишком долго жил с нелюбимой женой, не изменял её только из страха.
– А чего боялся? – с улыбкой спросила я.
– Просто страх в нём был, и всё.
– Он сам это сказал?
– Нет, конечно, да я же не слепая. А боялся он тестя. Начальник большой, его тесть, как раз по мясному делу.
– Ах, вот оно что, – сказала я, пряча невольную улыбку – она очень забавно это произнесла: «по мясному делу».
– Так и жили по-мёртвому, спят как в целлофане. Если был бы хотя красавец, так нет же…
Эти слова она произнесла с отчаянной тоской и печалью.
Она снова долго смотрела на фотографию на стене – мужчины с ребёнком и собакой. Её жаркий, жаждущий взгляд быстро наполнялся отчаянием.
– Он любил тебя? – спросила я тихо, очень надеясь, что она меня просто не услышит.
– Он умный был, вот чево…
– И это причина того, что вы не вместе?
– Да ну тебя, – махнула она рукой в некотором смущении. – Намешано в нём было всего – и красивое и дурное… Это было, да… И много старше он меня, всё как отец хотел ко мне относиться. Чересчур как-то это было… Но всё равно, мы пожили достаточно, чтобы узнать всё друг про друга. А люди, да ну их… Злобе людской вообще не бывает предела.
– Сильно сказано, но верно, – согласилась я. – то выход. Она поджала губы и замолчала, возможно, вспоминая некие крохотные жестокости, заполнявшие несчастные минуты дня. А мне подумалось о том, должна ли она вообще думать о тех людях, которые могли завидовать ей. Должна ли она отвечать на их вопросы. В лучшем случае, они будут смотреть на неё, широко раскрыв свои любопытные глаза, потому что им, может быть, и вообще неизвестно даже значение таких слов – любовь, нежность… Они будут просто пожимать плечами и может втайне посмеются над ней, даже если и будут изображать на лице понимание. Их собственная будничная жизнь проста и очень скучного, серого цвета, в лучшем случае, им, этим люботытным людям, доступно лишь смутное ощущение, что жизнь истинная прошла мимо. Мне казалось, что у неё всё же есть реальный шанс вернуть себе то, что могло ей принадлежать – по праву искреннего чувства. И она это, похоже, понимала, однако предпочитала оглушать себя каждодневным рутинным трудом от зари до зари. Словно отвечая на мои мысли, она сказала, блеснув горящими глазами:
– Только дураки живут без запасного выхода.
– Обещай мне, что обязательно приедешь в Москву, – вдруг, неожиданно для самой себя, с горячностью попросила я.
– Обещаю, – серьёзно ответила она.
Я больше ни о чём её не расспрашивала. Милая хозяйка тоже не докучала мне расспросами, сама же, немного помолчав в мыслях о скаредном прошлом, снова продолжила негромко рассказывать о себе, о нынешней своей жизни. О том, как выкручивается вдвоём с дочкой на три тысячи рублей – теперь уже платят пособие по безработице, и это тоже деньги. Но мало, конечно, за газ только шестьсот да за учебники для дочки каждый год почти тысяча… Так что гусей надо опять заводить, это выгодно – корма почти не требуется, с утра проводила со двора, они и плавают целый день в пруду, а вечером горсть зерна сыпанула, и ладно… Мясо на всю зиму почти дармовое. Ещё индоутки хороши, с них мяса много, и вкусное, особенно шея. Ну, и подработка тоже, постояльцами, за ночь с человека сто рублей, не помешает живая копейка в бабьем хозяйстве… Она легко двигалась в полутьме, то что-то тихо напевая, то снова принимаясь о чём-то негромко рассказывать. Я же необратимо погружалась в дрёму и, как ни старалась, не воспринимала её рассказ, как нечто целое, и только отдельные подробности всё же с необычайной ясностью впечатывались в моё подсознание. Однако я понимала, что она права с самого начала. Права во всём и – без всякой скидки на обстоятельства.
Для неё существовала единственная реальная возможность – жить и выжить. И кто доказал, что это не так уж важно?
Сквозь смеженные дрёмой ресницы я смотрела на ковёр на стене, в углу, где стояла кровать. Узоры на ковре и на покрывале, которое висело на широкой спинке кровати, почти совпадали. Я люблю разглядывать узоры на коврах – что-то они значат? Это зашифрованное послание нам от наших просвещённых предков. На пальце у женщины сверкало большое недорогое кольцо… На стене, рядом с фотокалендарём, висела неплохая литография, какой-то летний, явно не местный, даже вычурный какой-то, сказочный пейзаж с огромным солнцем в центре картины… Царственное светило излучало нестерпимый, палящий зной… Пейзаж был исполнен столь искусно, что я как-будто ощутила жар палящих лучей.
Хозяйка занялась спящей дочкой – раздела её и бережно, стараясь не разбудить, уложила под одеяло. А я, тем временем, легла на диван, расслабилась и с наслаждением вынятула затёкшие ноги. И как-то сразу, внезапно, в полудрёме, вдруг приоткрылась мне во всех красках жизнь моей приветливой хозяйки, самый краешек её, всего лишь небольшая, но очень важная малость.
Ясно и отчётливо виделся мне светлый, просторный дом, в котором она, возможно, жила когда-то, детская спальня с широко распахнутым в июльскую ночь окном, как невеста, нарядным, в белое крашеных, ажурной резьбы наличниках… За окном изредка шумно перепархивали таинственные ночные птицы, и вкусно благоухал ранними яблоками притихший старый сад, будто предназначенный для тайных свиданий… А назавтра случилось горе – утонул младший брат… И стояли кучно хмурые люди у порога, и сидела смирно по лавкам у крохотного гроба скорбная родня, понуро свесив печальные головы, расположились у печки древние старики, горько смущенные тем, что их по какой-то несправедливой странности обошла резвая младость в тайной чёрной очереди на спокой, сотрясалась беззвучными слезами мать в изголовье, а в сундуке, пропахнув нафталином, ещё долго бессмысленно занимали место политые слезами братнины вещи, и материнские руки без конца жалостливо перекладывали, из стопки в стопку, его рубашки в клетку да полотняные штаны.
…Я уснула легко и незаметно, вроде ещё только что уютно журчал над ухом голос добродушной хозяйки, а уже звонит будильник на моём мобильном телефоне. Но томный сон про некое райское сельбище, – где так прекрасны цветы и щедро плодоносят развесистые деревья, где круглый год поёт сладкоголосая птица юности, где нет ни печалей, ни забот, а хлопоты всегда лишь приятны, и все домочадцы родные да любимые… вот они, всегда рядом и никуда уже от тебя не уйдут, – ещё долго бередил мою растревоженную ночным разговором душу…
Утро. Хозяйка, вся заспанная, вялая, какая-то помятая, видно плохо спала, вышла меня проводить. Когда я уже выбежала на тропку, хозяйка негромко вскрикнула «эй!», я обернулась, она сказала в некотором смущении:
– Мы так и не познакомились по-людски, извини.
Она назвалась по имени – мы были тёзками. Немного помолчали у калитки. Я осмотрела улицу, и сердце моё защемило. Такая тихая, кроткая она была в этот час, окраинная улица маленького провинциального города! Вот эта её часть упирается в поле, его даже видно отсюда, а другой конец кривенькой улочки, конечно, а как ещё может быть, завершится каким-нибудь производственным объектом – комбинатом ЖБК или там автобазой. Верно. Это она! Я узнала.
Такая же в точности улица была в городке, куда родители привезли меня в двухлетнем возрасте к моей бабушке… Я посмотрела на табличку на доме – и та же улица Советская!
Впрочем такие вот улицы – Советская, Пролетарская, Интернациональная, ну и, конечно, имени Октября, есть во всех, наверное, без исключения провинциальных городах и по сей день… Номер дома тоже совпадал. Мне стало весело – вроде как и впрямь родню навестила… Однако это не была Мордовия… Бегу по утренней улице, нигде ни души, воздух пряный, свежий. Туман густо висит над огородами, туманное утро предвещает хорошую погоду. На автостанции пока ни автобусов, ни пассажиров. Но вот окрыли входную дверь, устремляюсь к окошечку кассы – ужасная новость! Автобус будет только завтра, потому что ходит он теперь всего три раза в неделю. Слава богу, сегодня воскресенье, батюшка в семь примерно поедет в наше село, прощались год назад по-доброму, обещал встречать с поезда, если что. Позвонила, трубку сняла матушка. Прошу позвать отца Василия, она говорит, что таких здесь нет. Уточняю адрес, снова говорит – нет, нет здесь таких. Однако по голосу точно знаю, это она, матушка, набираюсь наглости и говорю: «Надя, это же я, помните, вы обещали подвозить, если что…» Она смущена, но говорит твёрдо: «Мы всё равно не сможем взять тебя в машину, двух причастников везём на службу… А чего тебе туда ехать? Там же, в вашем доме, ни окон, ни дверей…» Отвечаю: «Тогда буду ждать автобуса». Она, уже с бойцовым азартом – просто пулемётная очередь: «Так автобус больше не ходит!». – «Совсем?» – «Совсем. Лучше и не ехать». – «Мне надо деньги отвезти рабочим, звонили, договорилась о ремонте». – «Деньги везёшь?» – оживилась она. – «Ну да, для рабочих». – «А много?» – «Аванс». Мне было горько и обидно. Матушка мне казалась чистым ангелом – у неё был волшебный голос, когда она пела в хоре, слушть её без волнения и полного смущения сердца было просто невозможно. Таким же необыкновенным человеком казался мне и батюшка, бывший тракторист. Он служил с тем же вдохновением даже тогда, когда в церкви не было ни души, кроме разве что клира.
