— Рудов был, конечно, прав, в деле оставалось много неясного. Что это за желтые волоски на голове убитого? Что за осколок стекла? Ну хорошо. Осколок мог лежать на месте преступления случайно. А волоски? Чертовщина какая-то… В конечном итоге и признание Горбушина ничего не давало. Вы же знаете, что признание обвиняемого не есть бесспорное доказательство его вины. К тому же было еще одно обстоятельство, которое наводило на размышления.

Дело в том, что после вскрытия трупа Карпова Першин написал в заключении, что удар, приведший к перелому основания свода черепа, мог быть нанесен до наезда. Следовательно, Горбушин мог наехать на Карпова уже после того, как тот был мертв. Мне это показалось маловероятным. Если бы дело происходило ночью, такой вариант был бы возможным. Но днем не заметить человека, лежащего прямо на шоссе… Я решил посоветоваться с Першиным. Ум хорошо, а два лучше…

В райотделе Николая Николаевича не оказалось, и я отправился к нему домой. Погода стояла холодная, заметно подморозило. Тротуары покрылись тоненькой корочкой льда, сапоги скользили, и пришлось идти медленно и осторожно. Не успел я сделать несколько шагов, как на крыльцо выскочил Скирда.

— Сергей Васильевич! — громко крикнул лейтенант и, увидев, что я остановился, спрыгнул с крыльца. Сильно разбежавшись, он не смог затормозить на скользком тротуаре и проехал на подошвах ботинок мимо меня, нелепо размахивая руками.

— В чем дело, Скирда? — строго спросил я, глядя на его возбужденное лицо.

Но Скирда, не обращая внимания на мой тон, вынул из кармана бумажку и, обретя наконец равновесие, торжественно протянул ее мне:

— Вот, читайте.

Я развернул бумажку — это был акт экспертизы, в котором говорилось, что соскоб, взятый с колеса машины, является кровью третьей группы.

— Ну и что?

— Как — что? — изумился Скирда. — На колесе кровь третьей группы, так?

— Так, — согласился я.

— А у Карпова, если вы помните, — тон лейтенанта стал язвительным, — тоже третья группа. Так?

— Так.

— Из этого следует, что именно Горбушин укокошил товарища Карпова.

— Ничего из этого не следует. Скирда растерянно захлопал ресницами.

— Вот что, уважаемый Валерий Игнатьевич, я буду у себя часа через два, а ты за это время доставь в райотдел свидетельницу Макарову. Но учти: если ты опять запугаешь ее, как тогда на шоссе, пеняй на себя. И не забудь надеть шинель: насколько я понимаю, лето уже кончилось.

— И все-таки, Сергей Васильевич… — Скирда обиженно надул губы.

— Делай, что тебе сказали.

— Дайте мне высказать свое мнение.

— Для того чтобы высказывать мнение, его надо как минимум иметь. Прикажешь отдать письменное распоряжение, чтобы ты доставил свидетеля?

— Ну зачем же… — В голосе Скирды зазвучали обиженные нотки. — Я схожу…

— Вот за это спасибо от лица службы. И не забудь, о чел! я тебя просил. Обращайся с Макаровой, как с родной, любимой тетей, которую ты не видел лет десять. Ясно?

— Ясно, — нехотя проворчал Скирда.

Дом Першина находился на улице, круто спускавшейся от Соборной площади к реке. Раньше эту уличку называли просто Взвозом, а с некоторых пор ей было присвоено звучное имя — Профсоюзная. Дома здесь стояли деревянные, крепкие, построенные еще дедами. Они чем-то неуловимо напоминали своих жильцов — людей солидных и немногословных. Когда-то все население Взвоза состояло из подрядчиков — народа хваткого и двужильного. За годы Советской власти многое здесь ушло в прошлое, а дома остались прежними, поставленными, казалось, на века рачительными хозяевами.

Дом Першина стоял на отшибе, в самом конце улицы, дальше тянулись пожелтевшие, запорошенные снегом огороды, круто опускающиеся к реке. Железная, изрядно проржавевшая табличка, прибитая к фасаду, говорила о том, что дом застрахован в 1896 году страховым обществом “Россия”. Ничего, кроме телевизионной антенны, не говорило здесь о сегодняшнем дне. Дома у Николая Николаевича я никогда не бывал, несколько раз подвозил его на служебной машине, но дальше калитки не ходил. Я знал, что Першин закоренелый холостяк, живет один и поэтому, войдя во двор, заранее приготовился увидеть беспорядок, столь обычный в холостяцком хозяйстве. Ничего подобного не оказалось: двор был тщательно выметен, за домом, у сарайчика, сколоченного из крепкого потемневшего горбыля, аккуратно высилась поленница колотых березовых дров. Я пересек двор и, взойдя на крыльцо, сначала обчистил от грязи сапоги о скребок, вбитый в доску, а потом вытер их о резиновый коврик, заботливо положенный у самых дверей. “Педант!” — подумал я и поискал глазами звонок. Но ни звонить, ни стучать к Першину мне не пришлось. Дверь распахнулась, и на пороге я увидел хозяина, одетого в меховую безрукавку н старые, подшитые валенки.

— Ну-с, — не здороваясь, сказал Николай Николаевич, поблескивая очками, — с чем изволили пожаловать?

Я промямлил что-то невразумительное: уж больно неожиданно появился передо мной Першин.

— Так, ясно, — невозмутимо произнес наш эксперт. И, сделав широкий жест, торжественно сказал: — Заходите, сделайте милость. А то, гляжу, бродите вы по двору, высматриваете что-то, вроде никаких грехов за собой не помню, а вы, оказывается, в гости. Ну что же, очень приятно.

В передней, куда меня провел Першин, висело старинное зеркало в резной ореховой раме, по бокам горели два вычурных бронзовых канделябра, в которые вместо свечей были вставлены каплевидные матовые лампочки.

— Уж не осудите, — закряхтел Николай Николаевич, доставая из-под вешалки шлепанцы, — я, знаете ли, убираю сам.

Пришлось снять сапоги. В большой светлой комнате царил образцовый порядок. Каждая вещь занимала место, отведенное для нее раз и навсегда. Несмотря на обилие мебели, комната имела какой-то нежилой вид. Неяркое осеннее солнце отражалось на золоченых корешках старинных книг. Я с невольным уважением окинул взглядом библиотеку Першина. Книги, выстроившиеся ровными, по-солдатски, рядами, занимали два больших дубовых шкафа и бесконечные стеллажи, тянувшиеся вдоль стен. Перехватив мои взгляд. Пер шин криво усмехнулся и, подмяв вверх сухой указательный палец, наставительно сказал:

— Не шарь по полкам жадным взглядом. Здесь книги не даются на дом.

— Ну что вы, Николай Николаевич, я бы и не осмелился у вас попросить.

— И правильно бы сделали. Вообще должен вам сказать, дорогой Сергеи Васильевич, если вы желаете сохранять с людьми хорошие отношения, никогда не давайте им книг или денег взаймы. Это мое многолетнее правило.

— Наверное, чтобы собрать такую библиотеку, вам потребовались годы, — попытался я изменить неприятную тему.

— Годы? — Николай Николаевич, как мне показалось, с сожалением посмотрел на меня. — Не годы, батенька, а вся жизнь. Эту библиотеку начал собирать еще мой отец. Вот полюбуйтесь… — Николай Николаевич, совсем как экскурсовод, указал на один из шкафов. — Здесь вся “Академия”, вел, до единого тома. Многие из этих книг стали библиографической редкостью. Здесь, — он небрежно кивнул в сторону золоченых корешков, — полный Брокгауз и Ефрон, Брем, “Человек” Ранке и прочее, и прочее. Ну ладно, заговорил я ваг. Сел на своего конька. Простите старика.

— Ну что вы, Николай Николаевич! Я вполне понимаю вашу страсть. Сам люблю книги, собираю их, но, конечно, моей библиотечке далеко до вашей. Наверно, таких книг нет и в городской библиотеке.

— “В городской”… — Лицо Першина озарила горделивая улыбка. — Убежден, что некоторых экземпляров нет даже в Ленинке. “В городской”… Чудак человек! Ну, хватит о книгах. Как говорили наши предки: “Соловья баснями не кормят”. Сейчас я вас буду потчевать, — решительно объявил Першин.

— Спасибо, Николай Николаевич, но я совсем недавно пообедал.

— Зря отказываетесь. Готовлю я отменно. Уж не знаю, какой я медик, а повар исключительный. Может быть, рюмочку водки под соленый рыжик? Я сам не пью, а для гостя найдется. И рыжики у меня что надо, собственного засола.

Я, ссылаясь на дела, вежливо, но твердо отказался от водки и, чтобы не обидеть старика, попросил у него стакан чаю. В столовой царил тот же образцовый порядок, круглый дубовый стол был покрыт белоснежной камчатой скатертью. За стеклянными дверцами старинного буфета разноцветными бликами поблескивали бесконечные ряды хрустальных рюмок и вазочек. Так же как и в кабинете, по стенам тянулись стеллажи, плотно уставленные книгами.