Лихорадочно просматриваю, листаю разноцветные листки рапортов, донесений, официальных и частных писем… Тоненькая малиновая папка. Открываю. Личное дело Нагурского!

Тут же копия доклада морского министерства России царю о полетах Нагурского, а в личном деле летчика каллиграфическим почерком выведено, что на докладе “Государь Император соизволил начертать: “Прочли с удовольствием” — и поставить знак рассмотрения”.

В графе награды — удостоен ордена Св. Анны, а потом еще ордена — один, второй, третий — за боевые отличия в сражениях с неприятелем.

Казенное личное дело читаю, как роман. Оживает все, рассказанное мне Нагурским.

Вот он командует воздушными отрядами Балтийского флота. Как удивительны названия летных подразделений: “Люди”, “Есть”.

Перечитываю, делаю выписки, снова роюсь в бумагах.

А вот и рапорты самого Нагурского. Нужно переписать.

Документов в папках множество, и все это так интересно, что невольно читаю другие, совсем не имеющие отношения к моему герою.

Разве пройдешь мимо прошений и рапортов самого Седова об организации экспедиции, его тревог из-за нищенского снаряжения, жалоб на проволочки? И тут же хладнокровные, порой издевательские отписки чиновников.

Я тщательно просматриваю дела Управления морской авиации. С понятным волнением читаю боевые донесения Нагурского. Серая канцелярская книга заполнена записями контрольных постов Балтфлота о пролетевших самолетах. Снова встречаю имя Нагурского, день и час вылета его отрядов.

Наконец послереволюционные документы штаба, и снова Нагурский, теперь уже в должности “делопроизводителя” штаба…

В моих руках небывалое богатство!

Копии найденных документов я торжественно вручаю Нагурскому.

В первый же свободный вечер мы разбираем найденные мною свидетельства, продолжая разговор, начатый еще в Варшаве.

В поисках материалов о Нагурском я просмотрел множество журналов и газет тех лет. Среди обилия выписок была и такая: “…Первый полет аэроплана в России состоялся в 1909 году. Французский летчик Легонье на биплане Вуазена демонстрировал свое мастерство на “военном поле” в Гатчине… Биплан, загребая воздух, понемногу оторвался от земли и под ловким управлением летуна полетел, как стрекоза. Легонье с трудом удалось только два раза пролететь до двух верст по прямой на небольшой высоте; ему пришлось прекратить свой опыт на втором полете, при котором ветер пригнул его к земле, заставив спуститься на болото. Не обошлось и без несчастья: аэроплан увяз в болоте и слегка поломался, а пилот Легонье, выброшенный из аэроплана, зашиб колено”.

И вот теперь я показываю это свидетельство Нагурскому. Мне, бывшему летчику, особенно интересно узнать, как попадали в те годы в авиацию, как обучались. Из личного дела Яна Иосифовича я знал, что после окончания в 1909 году Одесского юнкерского пехотного училища он был выпущен подпоручиком в 23-й Восточно-Сибирский полк, квартировавший в Хабаровске. А потом?..

— Вот этого “потом”, — смеется Нагурский, — у меня в ту пору и не было. Человеку не родовитому, пехотному фендрику в захолустном полку никаких перспектив не открывалось. Единственная возможность чего-то добиться — учиться дальше. Уже через год я выхлопотал себе длительный отпуск и уехал в Петербург, где удалось поступить в Морское инженерное училище на отделение судовых механиков. И тут увидел полеты…

— Вроде такого, как Легонье?

— Так ведь тогда все только начиналось, но уже летали русские летчики, открылся императорский Всероссийский аэроклуб. А я был покорен совершенно…

Добившись зачисления в аэроклуб, Нагурский быстро овладевает примитивной (а значит, весьма ненадежной и опасной) техникой, сдает экзамен на звание “авиатора”; два полета по замкнутому кругу “без прикосновения к земле” и еще один “на высоте не ниже пятидесяти метров”.

Тем временем в Гатчине открывается военная авиационная школа. Там уже были новейшие самолеты, более серьезная программа.

В 1913 году поручику Нагурскому присваивается звание военного летчика.

Почти в то же время русскую общественность взволновало исчезновение трех полярных экспедиций: лейтенанта Георгия Седова, геолога Владимира Русанова и лейтенанта Георгия Брусилова.

Для их поисков снаряжаются экспедиционные корабли, и решено впервые использовать самолеты. Нагурский, уже успевший обратить на себя внимание, приглашен занять должность летчика.

Заказанный во Франции самолет “М.Фарман” Нагурский испытал там же. Самолет разобрали, запаковали в ящики и в конце концов погрузили на борт спасательного судна “Печора”.

21 августа 1914 года. Новая Земля. В заливе Крестовая Губа собран и опущен на воду ярко-красный маленький аэроплан. Моряки “Печоры” да четверо местных жителей становища Ольгино провожают Нагурского в первый полет. Летчик уже в кабине. Четко рокочет мотор. Механик Кузнецов занимает место позади пилота. Гидроплан легко бежит по воде, оставляя позади вихрь водяных брызг, и под крики “ура” отрывается от воды.

Нагурский смотрит на часы и прямо на карте записываем “4 часа 30 минут”.

Так начался первый в мире арктический перелет. Курс на север — вдоль берегов Новой Земли. Где-то в этих краях обрывается след Седова.

Самолет, набрав высоту около километра, летит со скоростью сто километров в час. Термометр, прикрепленный к стойке, показывает минус пять градусов. Видимость отличная. Темной изломанной чертой уходит на север береговая линия, влево до самого горизонта — великий Ледовитый океан. Белыми островами плывут ледяные поля, забиты льдом проливы между островами, вечным белым панцирем покрыта большая часть Новой Земли…

Внизу под крылом Горбовы острова. С вершин дальних гор и до самого моря протянулся огромный ледник и, обломавшись у кромки воды, навис над нею гигантской ледяной стеной. Освещенная солнцем, она кажется прозрачной. Зеленоватая вверху, ниже стена чисто голубая, а у самой воды ярко-синего цвета.

Фантастическое зрелище! Первые полярные авиаторы потрясены невиданным миром чудес, открывшихся им с высоты птичьего полета.

Поймав себя на том, что, завороженный красотами, он начинает забывать о цели полета, Нагурский убирает газ и, обернувшись, кричит Кузнецову:

— Внимательно смотри за берегом!

Долетев до Панкратьевых островов, где, как известно, зимовал Седов, Нагурский начинает выбирать место для посадки. В этот район должно подойти второе экспедиционное судно “Андромеда”, доставить горючее, которое уже подходит к концу.

Снизившись, летчик старается найти для посадки ровную ледяную площадку или открытую воду… Но только у мыса Борисова блеснула полоска чистой воды.

Высокий скалистый берег неприветлив. Вдоль берега торчат из моря длинные каменные гряды, но выбора уже нет. Посадка.

Самолет медленно рулит к берегу. Неожиданно сильный толчок — и машину резко кидает влево.

— Кузнецов! — кричит Нагурский.

Но механик уже выскочил из кабины. Оба смотрят на левый поплавок. Механик ощупывает рукой скрытое водой днище.

— Пробоина, ваше бродие…

— Большая?!

— Вроде не очень.

К счастью, место здесь неглубокое. Кузнецов уже в воде, она ему едва выше колен. Следом вылезает Нагурский.

Осторожно ощупывая дно, они подтягивают аэроплан к берегу и крепят канатами за острый выступ скалы.

Присев на теплый, согретый солнцем камень, Нагурский записывает результаты полета. Он продолжался четыре часа двадцать минут, пройдено почти четыреста пятьдесят километров!

“Андромеды” все еще нет. Над костром, разожженным из плавника, Кузнецов повесил чайник, набитый снегом, открыл консервы.

Оба настолько утомлены, что почти не разговаривают. Молча перекусили и заснули тут же, у костра.

Проснувшись, они с трудом вытащили самолет на большой камень и начали чинить поплавок Резиновую заплату закрепили куском белой жести от консервной банки.

“Андромеды” все еще не было. Время шло к ночи. Нет горючего, нет масла, и они прикованы к этому скалистому, безжизненному мысу.