— Есть, сэр, — отозвался Геррик.

— Путь впереди свободен? — спросил Дэвис.

— Свободен, сэр.

— Руль под ветер! — закричал капитан. — Выберите слабину, как только шхуна сделает поворот! — крикнул он Хьюишу. — Больше силы, не запутайтесь ногами в кольцах.

Неожиданно он ударом свалил Хьюиша на палубу и занял его место.

— Вставайте и держите штурвал крепче! — заорал он. — Болван несчастный, вы что — хотели, чтобы вас убило? Потяни кливер-шкоты![11] — закричал он через минуту и добавил, обращаясь к Хьюишу: — Давайте сюда штурвал, попробуйте свернуть тот шкот.

Но Хьюиш, не двигаясь с места, злобно глядел на Дэвиса.

— А вы знаете, что вы меня ударили? — проговорил он.

— А вы знаете, что я спас вам жизнь? — отозвался капитан, не удостаивая того даже взглядом и переводя глаза с компаса на паруса. — Где бы вы были, если бы гик перекинуло и вы бы запутались в слабине? Нет, сэр, больше вам у грота-шкот[12] не стоять. Портовые города полны матросов, стоявших у грота-шкот: они скачут на одной ноге, сынок, а остальных и просто нет в живых. Ставьте гика-тали, мистер Хэй. Ударил вас, говорите? Счастье для вас, что ударил.

— Ладно, — медленно произнес Хьюиш, — пожалуй, в этом есть правда. Будем думать, что есть.

Он подчеркнуто повернулся спиной к капитану, ушел в надстройку, и раздавшийся там немедленно выстрел пробки возвестил, что он нашел средство утешиться.

Геррик перешел на корму к капитану.

— Как она сейчас? — спросил он.

— Ост тень норд пол к норду, — ответил Дэвис. — Почти как я ожидал.

— А что подумают матросы?

— Э, они не думают. Им за это не платят, — ответил капитан.

— Кажется, у вас что-то произошло с… — Геррик не договорил.

— Скверная тварь, так и норовит укусить. — Капитан покачал головой. — Но пока вы и я держимся вместе, это не имеет значения.

Геррик лег в проходе с наветренной стороны. Вечер бил ясный, безоблачный. Покачивание корабля убаюкивало Геррика, к тому же он ощущал тяжесть первой сытной еды после долгой голодовки. От глубокого сна его разбудил голос Дэвиса:

— Восемь склянок!

Геррик осоловело поднялся и побрел на корму, где капитан передал ему штурвал.

— Бейдевинд,[13] — сказал он. — Ветер немного порывистый. Как. рванет посильнее, так забирайте насколько можно к наветренной стороне, но держите полный.

Он шагнул к надстройке, помедлил и окликнул полубак:

— Нет ли там у кого концертины? Молодчина, Дядюшка Нед. Тащи ее на корму, ладно?

Шхуна очень легко слушалась руля, и Герриком, который не спускал глаз с парусов, белевших в лунном свете, овладела дремота. Резкий звук, донесшийся из каюты, вывел его из забытья — там откупорили третью бутылку, и Геррик вспомнил про “Морского скитальца” и про Группу Четырнадцати островов. Вслед за этим послышались звуки аккордеона и голос капитана:

Звучала затейливая мелодия; вахтенный внизу остановился у передней двери и заслушался. При свете луны видно было, как Дядюшка Нед кивает в такт головой; Геррик улыбался, стоя у штурвала, забыв на время о своих тревогах. Песня следовала за песней, взлетела еще одна пробка, голоса стали громче, точно двое в каюте ссорились, но согласие, видимо, было тут же восстановлено, и теперь послышался голос Хьюиша, который под аккомпанемент капитана затянул:

Геррика захлестнула волна омерзения. Он сам удивлялся, до какой степени мелодия и слова (написанные не без лихости), голос и манера певца действовали ему на нервы: как скрип ножа по тарелке. Его тошнило при мысли, что оба его компаньона упиваются до потери сознания краденым вином, ссорятся и икают и опять приходят в себя, в то время как перед ними уже зияют двери тюрьмы.

“Неужели я продал свою душу зря?” — думал он, и в нем закипала ярость и решимость — ярость против своих товарищей и решимость довести дело до конца, если только это возможно; извлечь выгоду из позора, раз уж позор неминуем, и вернуться домой, домой из Южной Америки, — как там поется в песне?

звучали слова в его мозгу, и перед ним вдруг возникла освещенная фонарями лондонская набережная; он узнал ее и увидел огни моста Бэттерси, перекинутого через угрюмую реку. И пока длился этот мираж, Геррик стоял как зачарованный, глядя и прошлое. Он был неизменно верен своей любимой, по недостаточно прилежно вспоминал о ней. Среди собственных возрастающих невзгод она как-то отодвинулась вдаль, словно луна в тумане. Его прощальное письмо, внезапная надежда, толкнувшая его в разгар отчаяния принять постыдное решение, перемена обстановки, океан, музыка — все всколыхнуло в нем мужественность.

“Я все-таки завоюю ее, — подумал он, сжав зубы. — Правдой или неправдой — не все ли равно?”

— Четыре склянка, помощник. Уже, наверно, четыре склянка, — вдруг вывел его из задумчивости голос Дядюшки Неда.

— Посмотри на часы, Дядюшка, — сказал он. Сам он не желал заглядывать в каюту из-за пьянчуг.

— Уже больше, помощник, — повторил гаваец.

— Тем лучше для тебя, Дядюшка, — отозвался Геррик и вручил ему штурвал, повторив указания, полученные раньше им самим.

Он сделал два шага, как вдруг вспомнил про счисление.

“По какому она идет курсу?” — подумал он и залился краской стыда. То ли он не посмотрел на цифры, то ли забыл их — опять привычная небрежность: доску придется заполнять наугад.

“Больше никогда этого не случится! — поклялся он себе в безмолвной ярости. — Никогда! Если план провалится, моей вины тут быть не должно!”

И всю остальную вахту он провел рядом с Дядюшкой Недом и изучал циферблат компаса так, как, вероятно, никогда не изучал письма от любимой.

Все это время, подстрекая его к вящей бдительности, из кают-компании до него доносились пение, громкий разговор, издевательский хохот и то и дело хлопанье пробки.

Когда в полночь вахта по левому борту кончилась, на шканцах показались Хьюиш и капитан с пылающими физиономиями. Оба нетвердо держались на ногах. Первый был нагружен бутылками, второй нес две жестяные кружки. Геррик молча прошел мимо них. Они окликнули его хриплыми голосами — он не ответил; они обругали его невежей — он не обратил внимания, хотя в животе у него крутило от бешенства и отвращения. Он прикрыл за собой дверь и бросился на рундук, не для того чтобы спать, решил он, а чтобы размышлять и предаваться отчаянию. Однако он и двух раз не повернулся на своей неудобной постели, как пьяный голос заорал ему в ухо, и ему опять пришлось идти на палубу и стоять утреннюю вахту.

Первый вечер установил образец для последующих. Два ящика шампанского едва продержались сутки, и почти все было выпито Хьюишем и капитаном. Хьюиш не бывал трезв, но и мертвецки пьян тоже не бывал; излишества явно пошли ему на пользу, пища и морской воздух скоро вылечили его, и он начал полнеть. Но с Дэвисом дела обстояли хуже. В обмякшей личности, целыми днями валявшейся на рундуке в расстегнутом кителе, потягивавшей вино и читавшей романы, в шуте, который из вечерней вахты устраивал публичные попойки, трудно было признать энергичного моряка, бодро шагавшего по улицам Папеэте. Он держался вполне прилично до тех пор, пока не кончал измерять высоту солнца; тут он зевал, откладывал в сторону свои вычисления, скручивал карту и с этой минуты уже проводил время в рабском потворстве своим желаниям либо в пьяном, скотском сне. Он забросил все свои обязанности за исключением одной: поддерживал суровую дисциплину во всем, что касалось стола. Снова и снова Геррик слышал, как вызывают кока на корму, как тот бежит с новыми блюдами в кают-компанию или уносит оттуда пищу, начисто забракованную. И чем больше капитан предавался пьянству, тем изощреннее становился его вкус.