Посреди комнаты валялась баночка из-под майонеза, под кроватью слышалась возня. Оттуда вылезли три крупные мыши, покосились на ворона, выкатили четвертинку из-под водки и, как только ворон повел клювом в их сторону, прыснули обратно под кровать.

Ворон слетел на пол, приподнял клювом край одеяла, заглянул туда и вернулся к рыбам.

— У вас мыши, — сказал Савич.

— Ага, — ответил Грубин. — Удельный вес — три и два. Как ты думаешь, вот этот пресс подойдет?

— Для чего? — спросил Савич.

— Выдавить из щепочек жидкость.

— Не знаю, — сказал Савич.

— А может, промыть их водой? Будет водный раствор.

— Как хочешь, — сказал Савич. — Почему ты мышей не травишь?

— А? Они же прирученные. Они мне старую посуду таскают. А я им за это плачу. По таксе, как в пункте. Двенадцать копеек поллитровая бутылка.

— Чепуха какая-то, — сказал Савич. — Зачем мышам деньги?

— Мало ли зачем! Покупают чего-нибудь, копят. Я не знаю. Они деньги любят. Без денег никогда бы таскать не стали. Только вот не разбираются, с щербинкой бутылка или целая. Что с ними делать, не знаю. И вообще без меня, пока в Москве буду, совсем распустятся.

— Вы не шутите? — спросил Савич.

— Прравда, прравда, — сказал ворон.

— А чего шутить? Некогда шутить. У меня способность обращаться с животными… Так сделаем водный раствор? Я боюсь, что щепочки совсем просохнут, испарится все.

— Валяйте. Образцы крови готовы, можете посмотреть.

— Да вы сами пока посмотрите, вы же понимаете, где эритроциты, где лейкоциты. Чуть что — меня зовите. Надеюсь, что в крови чего-нибудь найдется. Вот только забыл для сравнения у здорового кровь взять.

— Ничего, я разберусь, если что-нибудь явное, — сказал Савич. — Все равно делать нечего.

В делах и занятиях прошел еще час. Солнце опустилось и било лучами прямо в окно. В комнате было жарко, со двора доносились голоса — мужчины вышли к крепкому столу, стоявшему под сиренью, разбрасывали, перемешивали костяшки домино.

Савич подошел к окну и тут увидел входившего во двор мальчика в штанишках с помочами, в котором он сразу узнал несчастного Удалова.

— Смотри, — сказал Савич Грубину. — Преступника тянет на место преступления.

В этот самый момент кто-то из играющих в домино под сиренью спросил громко:

— Как там, Ксения? Не нашелся еще твой?

Из окна прямо над головой Савича женский голос произнес сурово и холодно:

— Пусть только попробует явиться! За все ответит. Его ко мне с милицией приведут. Лейтенант такой симпатичный, лично обещал.

Грубин прошептал, стараясь держаться ближе к раме, чтобы со двора не было видно:

— Дурак, как его только наши там отпустили?

Он не знал, что мучимый тоской по дому и виной перед семьей Удалов совершил второй за день побег. Он готов был принять любое наказание, потому что понял, что единственным человеком, могущим помочь ему, была Ксения. Удалова хватились не сразу, — именно тогда пришел Степанов и отвлек Елену от мальчика.

— Ксения! Ксюша! — позвал Удалов, остановившись посреди двора.

Доминошники прервали стук. Из окна напротив женский голос помог Удалову:

— Ксения, тебя мальчонка спрашивает. Может, новости какие?

— Ксения! — рявкнул один из игроков. — Выгляни в окошко.

— Ксюша, — мягко сказал Удалов, увидев в окне родное лицо. — Я вернулся.

— Чего тебе? — спросила Ксения взволнованно.

— Я вернулся, Ксения, — повторил Удалов. — Я к тебе совсем вернулся. Ты меня пустишь?

Доминошники засмеялись. Заподозрили неладное и даже смешное в словах худенького мальчика.

— Ты от Корнелия? — спросила Ксения.

— Я от Корнелия, — сказал мальчик. — Я и есть Корнелий Ты меня не узнаёшь?

— Он! — закричал другой мальчишеский голос. Это высунувшийся в окошко Максимка, сын Удалова, узнал утреннего грабителя. — Он меня раздел! Мама, зови милицию!

— Придется, наверно, выручать, — сказал Грубин. Это нарушало его планы. Но друга оставлять в беде нельзя.

— Подождите, — сказал Савич. — Вы забыли о собственном облике. Он, наверно, успеет убежать.

— Хулиганье! — сказала Ксения. — Сейчас я спущусь.

— Никогда не прыгай выше себя, — задумчиво сказал Савич. — Жизнь должна идти по своим постоянным законам.

— Да нет, он просто невезучий, — возразил Грубин.

— Он оторвался от своей жизни и не нашел себя в новой. Как я. А теперь что? С моста в речку?

— У нас здесь мостов нету, — сказал Грубин. — Только перевоз.

— Я не виноват, — сказал Корнелий и не смог удержать слез. — Меня помимо моей волн… Я свидетелей приведу…

— Смотри-ка, как на Максимку твоего похож, — сказал один из доминошников. — Как две капли воды.

— И правда, — сказала женщина с того конца двора.

— Я же муж твой, Корнелий! — плакал мальчик. — Я только в таком виде не по своей воле…

Корнелий двинулся было к дому, чтобы подняться по лестнице и принять наказание у своих дверей, но непочтительные возгласы сзади, смех из раскрытых окон — все это заставило задержаться. Мальчик взмолился:

— Вы не смейтесь… У меня драма. У меня дети старше меня самого. Это ничего, что я внешне изменился. Я с тобой, Матвеич, позавчера “козла” забивал. Ты еще три рыбы подряд сделал. Так ведь?

— Сделал, — сказал усатый доминошник. — А ты откуда знаешь?

— Как же мне не знать? — сказал Удалов. — Я же с тобой в паре играл. Против Васи и Каца. Его нет сегодня. Это все медицина… Надо мной опыт произвели, с моего, правда, согласия, и может, даже очень нужный для науки, а у меня семья…

— Глас вопиющего в пустыне, — сказал Савич.

Ксения тем временем спустилась во двор. В руке она держала плетеную выбивалку для белья. Максимка шел сзади с сачком.

— А ну-ка, — сказала она, — подойди поближе.

Корнелий опустил голову, приподнял повыше узкие плечики. Подошел. Ксения схватила мальчишку за ворот рубашки, быстрым, привычным движением расстегнула лямки, спустила штанишки и, приподняв ребенка в воздух, звучно шлепнула его выбивалкой.

— Ой! — сказал Корнелий.

— Погодила бы, — сказал Матвеич. — Может, и в самом деле наука.

— Он самый! — радовался Максимка. — Так его!..

Неожиданно рука Ксении, занесенная для следующего удара, замерла на полпути. Изумление ее было столь очевидно, что двор замер. На спине мальчика находилась большая, в форме человеческого сердца, коричневая родинка.

— Что это? — спросила Ксения тихо.

Корнелий попытался в висячем положении повернуть голову таким образом, чтобы увидеть собственную спину.

— Люди добрые, — сказала Ксения, — клянусь здоровьем моих деточек, у Корнелия на этом самом месте эта самая родинка находилась.

— Я и говорю, — раздался в мертвой тишине голос Матвеича, — прежде чем бить, надо проверить.

— Ксения, присмотрись, — сказала женщина с другой стороны двора. — Человек переживает. Он ведь у тебя невезучий.

Корнелий, переживший и позор и боль, обмяк на руках у Ксении, заплакал горько и безутешно. Ксения подхватила его другой рукой, прижала к груди — почувствовала родное — и быстро пошла к дому.

— Не могу я больше, — сказал вдруг Савич.

— Ты чего? — удивился Грубин.

— Я пошел.

— Куда?

— К Ванде. Она без меня, наверно, скучает.

Был поздний вечер, и поезд уже подходил к Ярославлю. За окнами висела короткая летняя синь, и деревья отмахивались черной листвой от страшных в спешке вагонов. За полуоткрытыми, чтобы не так было душно, дверями купе вздыхали, ворочались, метались в кошмарах пассажиры из Великого Гусляра.

Алмаз заглянул в купе, где спала Ксения Удалова. Она протянула руку через проход на полку, где валетом лежали ее сын и муж, — берегла, чтобы не свалились.

— И как только Грубин их уговорил? — сказал он тихо стоявшей рядом Елене.

— Ксении кажется, что с Удаловым случилась болезнь, — ответила та. — Вот и надеются на московских врачей.

— Зря надеются, — сказал убежденно Алмаз. — Придется ей воспитывать мужа вместе с Максимкой. Только как со школой быть, не знаю.