Это было какое-то музыкальное иглоукалывание.

Но Вертинский был еще ничего по сравнению с Геленой Великановой, которую мама купила за ним следом.

Когда я впервые прослушал эту пластинку (и особенно песню «Ты живешь в другом городе»), я решил поговорить с родителями уже более серьезно.

Я вышел к ним в комнату и серьезно сказал:

– Знаете что, я так больше не могу.

– А что случилось? – очень удивился папа.

– Ничего не случилось, – твердо ответил я. – Просто я не могу больше слушать ваших певцов и певиц.

Мама с папой почему-то прыснули от смеха.

– Это не смешно, – грустно сказал я. – Дети не могут в таком количестве слушать взрослые песни. Они могут от этого с ума посходить.

– Ну, знаешь что! – серьезно возмутилась мама. – Ты тут нам свои культурные вкусы не диктуй. Мало ли что ты там будешь хотеть или не хотеть. Мы тоже люди.

Я по глазам видел, как им стало смешно. Но они сдерживались изо всех сил.

– Смеетесь? – сказал я глухо. – Смеетесь, да? Я ваш проигрыватель разобью, понятно?

– Это что, угроза? – спросил папа сухо.

– Да! – заорал я и убежал к себе.

В этот вечер Вертинского и Гелену Великанову они больше не слушали. Только перешептывались. Но потом начали опять.

*

Закончилась эта музыкальная драма довольно неожиданно. Я уже научился лежать одним ухом на подушке, а другое

закрывать рукой во время прослушивания Вертинского и Великановой.

Но однажды в дверь позвонили.

– Кто? – крикнула мама испуганно.

Дверь открылась, я выбежал посмотреть.

В прихожей стояла Надя.

– Я тут ведро выносила, – сказала она чрезвычайно застенчиво. – А у вас тут такая музыка играет. Это вообще… Я даже обалдела. Я даже не знала, что такая вообще бывает.

На солнечном пляже в июне

В своих голубых пижамах

Девчонка, звезда и шалунья,

Она меня сводит с ума… —

гнусаво выводил Вертинский.

– Марин! – умоляюще сказала Надя. – Можно я хоть чуть-чуть посижу послушаю? Вот тут, на табуреточке.

Мама долго приглашала Надю войти и посидеть послушать музыку вместе со всеми. Но она слушать «там» наотрез отказывалась.

– Не, я тут, на табуреточке, – твердила она. – Мне тут лучше, честное слово.

Папа сделал для Нади музыку погромче.

А я прошел в кухню, чтобы еще раз взглянуть на нее.

Надя сидела на табуретке, прислонившись к стене. Она закрыла глаза и едва заметно раскачивалась в такт. Ее жидкие

соломенные волосы были аккуратно заколоты гребешком, под резким светом лампы на лице выступили мелкие морщинки, а руки тихо лежали на коленях.

На лице у Нади было какое-то совершенно новое для меня выражение.

«Вот как я культурно сижу, – говорило Надино выражение. – Сижу и не мешаю, не лезу в чужую квартиру с разговорами, не мозолю глаза…»

Мама и папа сидели на диване в большой комнате и тоже грустно слушали Вертинского, взявшись за руки.

Надя приходила так еще несколько раз.

*

И вдруг родители почему-то перестали слушать Вертинского. Как-то так сразу. А я перенес проигрыватель к себе, в свою комнату.

– Только не сломай! – сказала мама. – А пластинок я тебе еще куплю. Разных.

– Мам! – сказал я. – Пусть она больше не приходит, а?

Мама пожала плечами.

– Она тебе что, мешает? – спросила она как-то сухо и отстраненно.

– Мешает! – упрямо сказал я. – Она мне мешает уроки делать! Мы ее спасли, а она приходит.

– Она потому и приходит, балда! – сказала мама.

– Хорошо, пусть приходит! – пожал я плечами. – Что мне, жалко?

В этот вечер я долго не спал.

Девчонка, звезда и шалунья,

Она меня сводит с ума, —

думал я про себя. В голове что-то странно кружилось. Я вспоминал мужчин в шлепанцах, женщин в халатах. Мужика в байковой рубашке без пуговиц.

Мне было тяжело. И я никак не мог понять отчего.

Отчего эта тяжесть.

Но Надя больше не приходила. Мне кажется, она просто все поняла.

ЗЕЛЕНЫЙ АВТОМОБИЛЬ

В детстве меня часто спрашивали во дворе:

– А кто твой отец? Начальник?

– На фабрике работает, – скупо цедил я. И угрюмо пожимал плечами.

– А кем? – не отставали мои друзья. – Скажи, Лева, кем же он на фабрике-то работает? Мастером? Инженером? Вахтером на проходной? Слесарем?

– Он работает директором! – отчетливо и зло говорил я, предательски краснея до корней волос.

– А машина у него есть? – тут же спрашивал кто-то.

И я отвечал:

– Не знаю!

Иногда папа приходил домой и подолгу молчал, закрывался в моей маленькой комнате, садился за письменный стол

и смотрел в окошко. Я боялся подходить к нему в такие минуты. Но поделать тут ничего было нельзя, ведь мой папа работал директором.

Другие отцы, насколько я знал, любили после работы постоять где-нибудь в скверике, покурить, выпить пива, обсудить футбол. А мой папа приходил с работы и молчал.

Правда, иногда он с живым интересом прислушивался к моим разговорам на футбольную тему.

– Австрийцы – вообще слабая команда! – заявлял я, например, маме, уплетая жареную картошку.

– Ага, – говорила мама, наливая мне молоко.

– Слушай, а Пеле, он кто – негр? – невпопад спрашивал папа.

– А ты что, сам не знаешь? – возмущался я.

Наверное, папа знал это и без меня. Просто футбольные сведения как-то плохо задерживались у него в голове.

– Лева, неужели армяне стали чемпионами? – спрашивал он с изумлением.

– Да, папа! – говорил я. – По итогам чемпионата СССР команда «Арарат» из Еревана в этом году завоевала первое место. В ней есть такие игроки: Оганесян, Иштоян, Заназанян…

– Ну ладно, ладно, хватит! – говорил он. – Я все равно не запомню. Спасибо тебе и на этом.

Иногда он листал футбольные справочники, которые я покупал в газетном киоске.

– Ну надо же! – говорил он маме. – Смотри, все про него написано: и какой рост, и сколько весит, а про меня нигде ничего.

Порой я мечтал, что когда-нибудь мы пойдем с папой на стадион, будем свистеть, топать, а потом вернемся домой и, перебивая друг друга, будем рассказывать маме:

– С левой ноги! С острого угла! Как даст! И промазал, представляешь?

Но этому никогда не суждено было сбыться.

– Чего я там буду сидеть как пень? – отнекивался папа. – Скучно!

Когда он вечером входил в наш двор – в белой рубашке, с пиджаком через плечо – я всегда нарочно пасовал ему в ноги. И папа аккуратно откидывал мяч носком ботинка. Однажды я не выдержал и закричал:

– Пап! Давай! Ударь!

Он замахнулся… Удар получился неловкий, слабый…

*

Но при этом папа вовсе не был таким уж рафинированным интеллигентом. По утрам он отжимал двухпудовую гирю и заставлял меня поднимать гантели.

Просто папа был директором. Он был немного другим, чем все остальные люди.

Мы с мамой долго и по-разному привыкали к этому странному обстоятельству.

– Опять тишина, как на похоронах! – говорила мама сама себе.

Пока папа сидел в моей комнате за письменным столом и о чем-то думал, она ходила по квартире и не знала, «куда себя приткнуть». А папа в это время думал, глядя в окно. Только думал, и все.

А я ничего не говорил. Ни вслух, ни про себя. Я просто наблюдал за ним.

Что я знал, например, про его привычки?

Папа не любил рыбалку. Не собирал марки. Не умел чинить велосипед, а тем более утюг. Не рассказывал анекдоты.

Да и вообще он не любил говорить.

Любил он только читать газеты и смотреть новости по телевизору.

*

Как-то раз мы с ним оказались в часовой мастерской. На улице Красная Пресня.

Человек в синем халате взял у папы часы и лениво сказал:

– Через неделю приходите. Посмотрим.

– Это вы мне уже говорили, – сказал папа. – Я к вам уже приходил. Два раза.

– Ну а я чем виноват? – гаркнул человек в халате через маленькое окошечко. – Претензии к заводу. Не к нам.

– Вы мне это тоже уже говорили! – опять сказал папа. – Мне некогда обращаться на завод. Я к вам обратился. Дайте гарантию на ремонт.