Она хромала еще сильнее, чтобы он еще лучше прочувствовал ее руку.

Да-да, евростандарт есть евростандарт, кафель не отличить от мрамора…

Лампочек в потолке было слишком много, это ни к чему – она оставила две по сторонам большого зеркала: при таком освещении у нее фигура еще будь-будь.

Она специально не стала запирать дверь. Поплескалась, подождала – тишина. Она прошлепала по малахитовой плитке к двери и приоткрыла ее. Снова поплескалась. И снова никакой реакции. Ну и урод, где его только воспитывали!

Она снова прошлепала к двери, просунула голову, покричала в холл:

– Принеси, пожалуйста, полотенце!

– Оно на змеевике, я им еще не пользовался! – жизнерадостно прокричал он в ответ.

Ну, мудак!.. Она сняла со змеевика дышащую прачечной махровую простыню и бросила ее в полупустую ванну.

– Я его в ванну уронила, другого у тебя нет?

– Сейчас!

Тишина, видно, где-то роется. Уфф, кажется, шлепает сюда. Протягивает синее полотенце издали, но она укрылась за дверью и руку убрала. Что за дурак – он через дверь просовывает свою, не входя внутрь!..

Пришлось забираться обратно в ванну и кричать оттуда:

– Принеси мне его сюда, я боюсь простудиться!

Вполз, слава те господи, наконец-то соизволил!.. Она его уже почти ненавидела.

Протягивает полотенце, а сам смотрит в сторону… Но эти штуки мы знаем, краем глаза все что надо хочешь не хочешь, а разглядишь.

– Посмотри, пожалуйста, у меня под лопаткой – кажется, родинка какая-то ненормальная, – жалобно взмолилась она, и тут уж ему деться было некуда, пришлось разглядывать ее лопатки, сначала левую, потом правую.

– Ничего не вижу, – наконец честно доложил он.

– Ну и хорошо, значит прошло, – легкомысленно сказала она и повернулась к нему передом, преданно глядя ему в глаза как лучшему другу, однако он смотрел в сторону.

– Ведь мы же с тобой друзья, – она искательно засматривала ему в отвернувшееся лицо, так что в конце концов и ему пришлось ответить ей прямым взглядом:

– Конечно.

– Так чего ты стоишь, как неродной, забирайся ко мне, я тебя вымою, ты же тоже весь потный. Да не бойся, я тебя не изнасилую, – ласково прибавила она как маленькому: мужики не переносят, если им сказать, что они чего-то боятся.

Он взялся за шерифский ремень на белых джинсах, но так нерешительно, что пришлось ему помогать. Как бы по-дружески, с шуточками – мол, не бойся, твоя невинность останется при тебе: мужики страшно не любят, когда их считают невинными.

Чтобы усыпить его бдительность, она и вправду долго поливала его из душа со всех сторон, – инструмент ничего себе, но остальное… Одни мускулы да загар, прямо не мужик, а сопляк какой-то, солнце, воздух и вода. Попросила вытереть себя сзади – вытер, и опять остановился, как истукан. Пришлось, изображая няню в детском саду, вытирать его самой, а добравшись до петушка рассюсюкаться: а что это у нас здесь такое?.. И начать с ним шутливую игру, сначала пальцами, а потом и языком.

Наконец-то сработало… Награждает же господь дураков! Она не стала его расспрашивать, где здесь спальня, а то еще вспомнит жену, маму, расхнычется… С такими занудами надо ковать железо, пока горячо.

Сидеть на краю ванны было и холодно, и твердо, и неудобно, но лучше уж хоть так… Она даже постаралась расслабиться и получить удовольствие, вообразить, что обнимает настоящего мужика, но он и здесь ухитрился все испортить своим занудством, прошептал, задыхаясь, ей на ухо:

– Я так когда-то об этом мечтал!..

И все удовольствие как рукой сняло. Ладно, хрен с ним, ей лишь бы туфли…

Но она сделала все по-честному, позволила ему кончить внутрь. Потом собственными руками обтерла его влажным полотенцем, а затем, изображая стыдливость, выставила его за дверь и постаралась хорошенько все промыть под предельным напором – не хватало еще залететь на старости лет… Из-за этих гребаных туфель.

Она вышла из ванной уже в платье и с неудовольствием увидела, что он по-прежнему гол, как манекен. По-прежнему награжденный не по уму. Может, полежим, поразговариваем, робко предложил он, и она через силу улыбнулась.

– Давай лучше выпьем кофейку, очень устала. Нет, мне и растворимый сойдет.

Он неохотно отправился в ванную и вышел уже при параде – снова ни дать ни взять американский генерал, хоть сейчас бомбить Ирак. Нет, не надо ей таких орлов, ей больше нравятся обозники.

Она сама пошла ставить чайник, чтобы избежать разговора, и, только зажигая газ, сообразила, что если теперь она заговорит про деньги, получится, как будто она ради бабок все и затевала. И хотя это было именно так, признаться в подобной расчетливости она никак не могла, она никогда до такого не унижалась.

Ну, дела…

За кофе она даже загрустила – прямо безвыходное какое-то оказалось положение… А он обрадовался, решил, что теперь можно под это дело грузить ее своими проблемами, комсомольцы без этого не могут, без этого «по душам»: он-де почти все время в Америке, а его старенький папа в Усть-Тараканске, а забирать его в Америку опасно, потому что как же ему там выжить без усть-тараканских друзей, он же в своем родном колхозе первый герой труда, всех лечил и денег не брал, всех учил и денег не брал, построил самую высокую трубу на азотно-камвольном комбинате и от ордена отказался, – ей все эти советские песни о главном насквозь известны, она тоже много чего могла бы рассказать про папу с мамой, но ведь не плющит же никого своими проблемами!.. А он за свои бабки прямо три урожая с одного горшка хочет снять!..

И вспомнила, как раз бабок-то он и не заплатил ей ни одной копейки…

Она чуть не взбесилась: да на хрен мне твой папа, такой же, небось, придурок, как и сынуля, – гони бабки и разбежимся, чего ты жмешься, у тебя же полный лопатник зелени?..

И тут до нее окончательно дошло, что вовсе он и не жмется, а просто не помнит о такой мелочи, как деньги, и если его не потрясти, не вспомнит никогда.

Но и она до того, чтобы впрямую попросить, не унизится тоже никогда.

А значит…

А значит не хрен тут рассиживаться, надо вставать и валить, на одном каблуке ковылять на Зверинскую. И чтоб она еще раз подошла к какому-то комсомольцу хоть на пушечный выстрел…

– Ладно, все. Мне пора.

Она резко поднялась, натянула туфли, одну целую, другую изуродованную, и захромала к железной двери.

– Подожди, что случилось?

У него даже рот приоткрылся, в нордических стальных глазах забрезжило изумление – и ни проблеска мысли, что человеку НУЖНО ДАТЬ ДЕНЕГ!..

– Ничего. Пора.

– Но куда же ты пойдешь на одном каблуке?.. Постой, я вызову такси!

– Как-нибудь доковыляю. Не впервой.

– Ну, подожди, я тебя чем-нибудь обидел?

– Чем ты меня можешь обидеть? Потрендели, перепихнулись и хватит. Хорошенького понемножку.

– Ну подожди… Я что-то сделал не так?

Уй, идиота кусок!.. Так и стукнула бы по самодовольной американской башке… У них там в Принстоне все, что ли, такие?.. Мне бабки, баксы, еврики нужны позарез, ты можешь это понять, шизик хренов?!.

Но язык наотрез отказывался это произнести – лучше сдохнуть. Такая вот она бескорыстная уродилась на свою голову… Разве так она могла бы устроиться в этой жизни, если бы думала про свою выгоду, как другие?.. И кто тут ей виноват, если она сама такая дура уродилась?..

И она грустно вздохнула:

– Ты все сделал нормально. Это я ненормальная. Бывай.

Он попытался что-то сказать своим приоткрытым ртом, но так и не успел его захлопнуть – как ужаленный, схватился за телефон, – кажется, еще раньше, чем тот успел закурлыкать.

– Да, да, дорогая, говори, я слушаю, – орал он так, словно его могли услышать в его родном Усть-Тараканске: она сразу поняла, что звонит его жена.

– Да, да, я слушаю, говори, – заполошно орал он, как будто и не американский генерал был вовсе, а бестолковый колхозный совок, кем он, собственно, и остался при всех своих баксах и шерифских ремнях.

И вдруг сник и побелел как бумага: