— Крепко дерутся, — отвечаем.

— Соратников по Сталинграду никто не встретил?

И он рассказал, как 16-й танковый и наша 107-я бригада вместе с 8-й гвардейской армией (она тогда была еще 62-й армией) защищали Сталинград, как была окружена и ликвидирована 300-тысячная фашистская группировка.

— Надо помочь пехоте расширить плацдарм, — закончил он. — Завтра утром переходим в наступление.

Таким был метод Тинькова в работе с людьми. Командиры ставили нам конкретные боевые задачи, а он, замполит, всегда искал, находил и разъяснял нам внутреннюю связь событий, стремился, чтобы каждый солдат понял общую ситуацию, сложившуюся в такой-то момент на таком-то участке. Это очень помогало в бою. Совсем по-иному воюешь, когда осознаешь, что, как и почему происходит далеко вокруг твоего танка, когда твой взгляд на события не ограничен куском местности, который видишь через триплекс.

Подобный подход к рядовому бойцу, стремление расширить его боевой и политический кругозор я наблюдал у многих командиров и политработников. Еще в июне сорок первого года, когда 126-я стрелковая дивизия попала в окружение под Шяуляем, командир 358-го артполка майор Анисимов сказал нам: «Наша цель — Полоцкий укрепленный район. Там должна быть 11-я армия». И мы, прорываясь из окружения, иногда группой из пяти — семи красноармейцев и сержантов упорно шли к Полоцку и в конце концов соединялись с полком и дивизией. Случилось это потому, что мы знали, куда и зачем идем.

Попав во 2-ю танковую армию, я увидел, что и ее командующий генерал Богданов, и комбриг Тихон Порфирьевич Абрамов, и его замполит Дмитрий Иосифович Цыган, и многие другие командиры не упускали случая поговорить с солдатами по душам, объяснить общую задачу. Причем умели сказать коротко и образно, без лишних деталей. Мы, рядовые и сержанты, чувствовали это доверие к нам и платили за него славными боевыми делами.

Но вернусь к событиям средины августа на магнушевском плацдарме. После собрания в нашей роте капитан Тиньков ушел в соседнее подразделение, а мы стали готовиться к бою. Ночь была душная, безветренная. Да и вообще август сорок четвертого года запомнился мне изнуряющей жарой. Утром, в одиннадцатом часу, когда началось наступление, в танке нечем было дышать. Фашистская тяжелая артиллерия и бронепоезда вели массированный огонь по нашим позициям.

Танки прошли около километра выгоревшим полем, а пехоты нашей что-то нигде не видно. Проскочили посадки из чахлых, с побуревшей листвой акаций, впереди открылось уже ржаное поле. Увидел наконец пехотинцев. Их двое, с автоматами. Слева перебегало еще несколько человек. Пыльные буруны очередей немецкого крупнокалиберного пулемета пробежали по ржи. Вот пули пробарабанили и по лобовой броне танка. Голованенко — наш стреляющий, шахтер из Ворошиловграда — первым заметил пулемет, который вел огонь с опушки редкой рощи. Пулемет был смонтирован на автомашине. Голованенко сбил его сразу же. Подъехали к ней. Машина горит, возле нее громадная куча стреляных гильз. Трупы шестерых фашистов.

Невдалеке ударили немецкие танковые пушки. Чувствуем, бьют вслепую. Слышат нас, но не видят. Подбегают пехотинцы, которых мы обогнали во ржи. Кричат, что впереди, за лесом, речка Пилица и брод. Фашистские танки Т-III и пять-шесть машин с автоматчиками отходят лесом в нашем направлении. Не иначе как прорываются к броду.

Лейтенант Погорелов развернул взвод, пошли на сближение. Из леса на опушку выехал немецкий средний танк — прямо под наш огонь. Два снаряда попали в него одновременно. Рванулись мы в глубь леса. Он редкий. Видно, как с вражеских автомашин спрыгивают и разбегаются солдаты, как пытается остановить их офицер. Стучат танковые пулеметы, офицер падает, скрежещет под гусеницами раздавленная автомашина.

Идем к речке Пилице. Вот и она. С первого взгляда вижу, что пройти ее нельзя. Даже не доходя полсотни метров, танк начинает садиться. Почва зыбкая, как студень. За рекой три домика под шиферными крышами. С чердака одного из них бьет пулемет. Голованенко стреляет, сшибает пулемет вместе с крышей. Тут же сильнейший удар в башню, треск, снопы искр внутри танка, как при электросварке. Слышу голос Володи Голованенко:

— Серега, ничего не вижу.

Он сильно контужен. Лейтенант Погорелов сменяет его у пушки.

Огонь противника усиливается. Отвожу машину к лесу, щупаю глазами берег, ищу следы колесных или гусеничных машин. Где же он, этот брод? Нигде никакого на него намека. Жара невыносимая, хочется пить, язык стал как рашпиль.

До семнадцати часов мы вели огневой бой с артиллерией и танками противника. Подбили еще одну противотанковую пушку. Брод так и не нашли. Получили по радио приказ перейти к обороне.

Отошли мы на удобные позиции, осмотрелись. Поблизости только одна машина. А еще три танка из нашей роты сидят в трясине по башню. Противник ведет по ним огонь — не подступись. Но кое-как все же удалось подцепить за трос машину Пермякова. Трос короткий, я должен тащить засевший танк с открытого места. Это еще ладно! Но когда начал его тащить, то и моя машина стала садиться в болото. Что делать? Решили подождать до сумерек. Подойдет батальон — вытащим. Чтобы обмануть фашистов, экипажи двух танков после нескольких довольно близких разрывов вражеских снарядов выкинули из люков на броню дымовые шашки, а сами отошли в лес. Издали такое впечатление, что танк подбит и горит.

Фашисты совсем было прекратили стрельбу, и все обошлось бы благополучно, но дело испортил младший лейтенант Васильев — командир третьей засевшей в болоте машины. Экипажу он приказал отойти в лес, сам остался в танке. Открыл огонь. Вражеские артиллеристы немедленно ответили и подбили неподвижную машину. Васильев был убит.

Трудно мне говорить о нем, давать какую-то оценку его действиям. Трудно потому, что, с одной стороны, был он человек еще очень молодой, но смелый, решительный. Погиб на боевом посту. А с другой стороны, погиб понапрасну. Смелость на войне тогда ценна, когда имеет крепкий фундамент — ясную цель и высокое воинское мастерство. Иначе она обращается в безрассудную лихость. Еще мальчишкой прочитал я где-то про один случай из времен гражданской войны. Эскадрон конницы с клинками наголо атаковал бронепоезд и до последнего человека полег под пулеметами. Тогда мое воображение захватила эта картина, я тоже хотел с клинком скакать на бронепоезд. Потом, в сорок первом, узнав войну в ее натуральном виде, суровую, жестокую, не прощающую ни малейшей оплошности, понял, что война — это прежде всего тяжелый и непрерывный труд. Хороший солдат — всегда трудяга. Он знает цену пота и крови, он не подставит себя под огонь противника ради амбиции или ложного самолюбия. А когда приходит конец, такой солдат встречает его спокойно и с достоинством, как издавна повелось на Руси. А «красивая смерть» — это пусть остается для плохого кинофильма.

Было еще светло, когда в лесу зафырчала автомашина. Ну конечно же наш Барабонов со своим ЗИСом, доверху набитым ящиками со снарядами. В ближнем тылу бродили еще группы гитлеровцев и даже отдельные танки, а он сумел проскочить к самому переднему краю. Знал, что после такого боя боеприпасы у нас на исходе. Кабина и борта автомашины изрешечены осколками. А спросишь, где попал под огонь, отшутится: «О том я после войны расскажу. Девчонкам на вечеринке. А ты давай не задерживай — сгружай боеприпасы». И весь с ним разговор.

Уже в сумерках подошли к нам остальные танки 3-го батальона. Совместными усилиями быстро вытащили все три завязшие машины. Две из них, экипажи которых дымовыми шашками имитировали пожар, были в целости, третья — танк младшего лейтенанта Васильева — получила пробоину в корпусе. Мотор не имел повреждений. Ремонтники быстро залатали пробоину, и к утру машина была в строю.

На следующий день получилась у нас неувязка с пехотинцами, которая могла бы плохо кончиться. Танки стояли в молодом саженом сосняке, поблизости окапывался стрелковый батальон. Противник видел нас плохо, вел редкий и неприцельный огонь. Под машиной старшего лейтенанта Сихарулидзе, метрах в ста пятидесяти от нас, укрылся начальник штаба стрелкового батальона, с ним связисты с радиостанцией. Вдруг залп немецких шестиствольных минометов накрыл машину Сихарулидзе.