“Здравствуй”. – Я поднял удивленно глаза. Девушка проходила мимо. Я ее не знал. Я опустил снова голову, исцарапанную о звезды, дальше продолжил ничего не делать. Рядом со мной пробежала собака. “Восемнадцатый” ходит редко, можно не торопиться. Можно отойти вглубь, смотреть, как быстро меняются составы людей на остановке. Самые ненаигранные сборные. Как они выйдут на матч… Вчера начал водить, тронулся с места. Понятно, в школу не хожу. Подошел автобус. В общем-то, сел. Подошел к окну. “Ну, и чего хотеть? Проституток у тебя не было – этой весной были. Три. Я взглянул презрительно на пейзаж. Строящиеся дома, пустые коробки. “Невозможно столько жить в одном городе и не прорасти в него. Однако ты не пророс. Оттого так плохо. До сих пор тебя мотает, ты не чувствуешь привязанности к месту. Даже Солнечный тебе чужой. Тепло автомобилей тоже тепло – мертвое тепло”.

В общем-то – жить, продолжать начатое давно дело, вести его или бросать, прогорев, замучившись. Бедность – она изнутри. Люди, мечтающие о богатстве, в любом случае бедны, получат они его или нет. Море жизни опять обуревает меня… Понятия не имею, чье это. Месропа Маштоца, по-моему. Но цитата неточная. Любимая девушка издала этот звук, когда вы занимались любовью. Усталые волосы свешиваются со лба. Лоб перемазан дождем. Помазанник божий. Жизнь преподает боль, и слава тем, кто сбежал с уроков. “В то время, когда ты отправлял мне это SMS, я брел по городу, думая то ли о чашке чая, то ли об Акутагаве…” – “Это не Наговицын?” – “Нет, „Бутырка“”. Девушка стоит в ожидании темы. Ночная улица, ларек. Чаи на столиках, музыка. Я пьян, безнадежно пьян… Осторожные, выдуманные на треть люди. Поезда, разрезающие город… На тех, кто едет, на тех, кто остался. Падает сверху свет, тяжелый подбитый свет. Всегда есть выбор – между человеком и мной. Поэт, страшная тайна Бога, спрятан в железной маске. Поэт не должен был рождаться, но он родился, сразу после тирана. Такова его судьба в мире. О чем вы говорите, у меня все горит, чего ждать? Я не давал присягу телу, я не обязан ему служить, по крайней мере, отдавать все силы. Мне грустно, опечаленный собой, я прохожу по миру, по самой кромке. Едва замочив ноги, ступаю по прибережной полосе. Мой силуэт поедает полночь. Боль – следы, оставляемые Богом в самых малодоступных местах. Ночь шагает в ногу со временем. Маленький магнитофон почти что сломался. Громкость – средняя – уже невозможна. Кассеты не проигрывает, только радио. Кассеты, я ведь вырос на них. Я слушал на них Кар-мэн, Кая Метова. Теперь магнитофон сломался. Потолок опустился, или я подрос. Быть признанным и писать – самые полярные вещи на свете. С них должен начинаться словарь антонимов русского языка.

Красный шар, истонченное небо.

3

Глубокая – день за днем – осень. Того и гляди, пойдет снег. Белой вуалью спадая с неба. Жизнь затихает, успокаивается, словно боль. Превращается в айсберг, уходит под воду ее большая часть. Осторожно плывет.

Тепло батарей, хоть какое-то… Почти материнское. Худой, отдающей последние крохи своему сыну, матери. Прижимающейся ко мне стальной и ребристой грудью. Урчание в животе. Голод. Искусство, одежда, еда – в одинаковом состоянии: вытеснены подделками. Качество уступило количеству. Эти двое могли бы пополнить словарь антонимов русского языка. Но везде есть плюсы. Это лучше, чем голод. Это лучше, чем холод. Это… плюсов здесь нет.

Люди живут в городах, в небольших городах, где пасутся коровы, где почти никого, кроме людей, нет. Городская жизнь слова – не сельская, как до сих пор было. Все люди одиноки. Но можно, поступив на философский факультет, где есть философское и культурологическое отделение, учиться именно на философа. Одиночество – обширный факультет со множеством разных побегов, корни которых уходят в глубокую древность. Именно философия явилась прародительницей прочих наук. Люди едят плоды, не задумываясь о дереве – том, что их породило. На месте дерева я поступил бы, как Бульба со своим младшим сыном.

Человечество, став больше, стало ближе вселенной в одно пункте – в равнодушии. “Шоу Трумэна” по своей сути религиозный фильм. Об участии в подобном проекте мечтают многие. Пусть рядом с тобой актеры, но это значит, что есть и другой мир, на который они работают. Для тебя происходящее – жизнь, а для окружающих оно – работа. Кто здесь достоин сожаления. Фильм не очень хорошо снят, но тем не менее иллюстрирует “Пляски смерти” По или Блока. Больше Блока. Может, мы видим этот мир в записи, может, ночь для того, чтобы проходили съемки, я ведь всегда чувствовал, что не прямая трансляция, что кто-то опередил мои замыслы, что мы живем по сценарию. Я не догадывался об этом, но, помнится, давно умолял отойти от сценария, самой сделать шаг – в неизведанном направлении. Только ты один знаешь: это шоу, а не все – случай Трумэна.

В большинстве своем люди боятся быть похороненными только телом, а не душой. Это и толкает их к творчеству. Они не увековечивают душу, а хоронят. Отсюда схожие ощущения от посещения библиотек и могил. Но смерть – это преступление против всего человечества, а не человека. Человечество человеку не нужно – скорее, наоборот. Человек, уходя, избавляется от зеркал. Какими бы разными люди ни были, они зеркала друг друга, они на грани безумия. Перед каждым человеком – тысячи разных зеркал, в которых представлено каждое мгновение его жизни. Вся его биография перед ним. Видеть всего себя каждый день, до мельчайших подробностей.

Человек не умирает сразу. Смерть постепенно переманивает его на свою сторону. По кусочку, по крошке бросает человеку лакомства. Так человек – шаг перед шагом, все ближе. Жизнь есть сон, говорили люди. Что же, а пробуждение чем тогда будет? Если вплотную задуматься о сне, в самый последний момент, перед тем как, чувство станет о смерти. То же ощущение. Разница – что там не проснешься. Но ощущение, что вот ты сейчас отключишься, приручает к смерти. Если повторение – фирменный знак смерти (так говорит Генон), то сны повторяются реже, чем реальность. Вообще благодаря повторению мы узнаем реальность. Что же, реальность ближе к смерти сновидения? Или неправ Генон. Но и Вейнингер говорит о том же. И не только он. Провинция более однообразна и повторяема, потому пребывание в ней равносильно смерти для устремленных к новому. Провинция есть реальность – сон. В ней задача – не уснуть острее. Провинция есть сон, столица – сновидение. Так и выглядит жизнь окруженной смертью. Все бегут от смерти, зараженные ею. И в итоге, собираясь на островке, они создают такую концентрацию смерти, что жизнь замирает в ужасе.

Может ли женщина быть Ариадной, спасти? Говоря о лабиринте, Овидий имел в виду города. Современный город максимально приближен к схеме того лабиринта. Нитка и меч. Небольшие отрывки от радостей, катающиеся по столу. Любое дуновение настоящего сметет их до одного. Подбирать их бессмысленно. Человек, уснувший над пустым столом… Бочка вина, которую мужики выкатили на площадь, – луна этой ночью круглая. Опьянение разлито в небе. Воздух дышит им. Округа плывет, пьяные голоса, крики… Что еще, что нам хотеть, жить? Жить больше нечего, или подведут еще… Фотография, на которой дождь. Дождь и все остальное, невидимое из-за дождя. Фотография, на которой дождь. Задумчивые строки дождя, слова, падающие в душу земли, благодарно вздыхающей, растроганной осенними вечерами. Вечерами поэзии осени. Раскинутых и спокойных, словно крылья орла, в вышине. Прелюдии дождя в тишине. Дивный пианист осени быстро-быстро перебегает пальцами по клавишам подоконника.

4

Зима, выживание в городе. Неважно, как относиться к жизни, главное – относиться к ней. Зима убивает молча. Идет снег, приглушающий крики. Зима поедает тела, но выплевывает сердца, то есть косточки… Черные маленькие косточки. Тонкий лед на озерах луж. Он приятно хрустит под ногой. Я закрываю глаза, представляя кости. Снега нет, обнаженные кости. Белые, приятные, тонкие. Похрустывающие под ногой. Холодное, вычеркнутое из списка живых время. Обычное такое, мертвое. Очень даже идет, очень даже подходит. Сшито по нам, с первой примерки берем. Даже почти не торгуемся. Гробы, дешевые, простенькие, как и сама жизнь… Ну и хорошо, зато меньше вопросов.