Лег на постель, включил казахфильм, начал писать SMS. Я бы тебя хотел, если бы был жив. Ты мне нужна, но я мертв. Ты мне нужна? Казахфильм. Кардиограмма, как-то так. Автобус, один в поле. Моего прошлого нет. Осталось два-три пятна. Жирных, маслянистых, о чем-то постыдном. Исчезнут они – ничего не останется. Только гладь воды. Немного морщащаяся, будто ей тоже чего-то стыдно. Полупустой автобус, прячущийся в ночи. В темных кустах ночи. Ночь, стирающая границы между небом и землей. Каких годов фильм? Как будто бы девяностых, никак не двухтысячные. Разве плохо никогда не жить? Темным вековым значениям. Полутемные коридоры зрачков с поблескивающими огоньками, ведущие вниз. В мрачные подземелья, пропитанные тайнами и историей. Зайти в них легко, выбраться из них – невозможно.

Зимний день, летняя ночь. Вынашивая дожди, плывут облака.

И сад еще не цвел, а я плоды срываю.

Аль Маарри

Проснулся с мыслью о надувной лодке, о прошлом, свернутом на антресолях. Ночью я его надул, оно все увеличивалось и увеличивалось, пока я не сел в него и поплыл. Первые метры прошли прекрасно. Берег уступал воде. Исчезал, в то время как в лодке появилась течь. Приходилось и плыть, и черпать одновременно воду.

Красный ковер на стене, серый ковер у кровати. Кровать, одеяло, я. Утро, не более света из окна. Что сегодня, день? – не имеет значения. Вчера пили пиво, смотрели футбол. У Виктора Друга Человечества, футбол. Россия – Уэльс, 3:1. Шли по улицам, заходили в кафе. “Россия, вперед!” – пролетали машины. “Мальчики, подождите”. Две девчонки. Колыхая животами, сели в кустах. “Мы сейчас”, – зажурчали чуть позже. На бордюрах стояли бутылки, допитые или не. Поддевая ногой в ожидании звона, шли вперед, и улицы, отступая без боя, заманивали нас все дальше и дальше… Теперь же болела голова. Я достал телефон. Открыл sms, залез во входящие. “Мы тоже умрем”, “я в толчке был, ничего не видел”, пошли сообщения. С неумолимой скоростью приближаясь к сегодняшним дням, повисая над ними, над обрывом…

Выглянул в небо, пробежал по нему глазами. Ничего нет, закурил, затянулся. Выпустил легкий дым облаков. Не для новизны сравнения, а так, ради легкости. Что можно почерпнуть из неба. Я очищающая гроза, когда я – никого нет, люди разбегаются, звери разбегаются, молнии, да и только. Неделю-другую духота, сколько можно. С первыми ударами грома все меняется. Люди разбегаются, но они рады. Они счастливы, хоть и разбегаются. Во время дождя хорошо заниматься любовью. Где-нибудь на Сазанке. Посреди деревьев, у Волги.

– Так и можно повесить на дверях “депрессия” и график ее работы, – шутил Толя. – Ну все, шолом, – вешал трубку.

Жизнь человеческая, ты воздушный шар. Ты вся для полета, раздуваясь все больше и больше, ты зовешь в полет. Чем ты больше, тем вероятней прокол. Шарик в руках ребенка, на привязи. Или ты улетишь в свой короткий полет, или будешь валяться в углу, сдувшимся и пустым. Разноцветные шарики, мы рождены для праздника.

Старые фильмы, сказки из детства. Детство и Союз сошлись. Союз эпохи детства. Старость – это уже мост, который почти дотянулся до другого берега. Но им не пользуются. Ждут открытия. Но, достроенный, мост уничтожается с того берега. Или предстает невидимым. Надо рискнуть, поймать тот момент, когда он почти дотянулся до берега. Набрать скорость, проскочить.

– Интересно, а Бог есть?

– Моя мама говорит, что нет.

– А откуда она знает?

– У моей мамы высшее образование.

Год девяносто первый – девяносто второй, мы еще дети.

Пластиковые окна, еще более прячущие человека в свой мир. Зачем человеку появляться на улице. Человек в космосе – новый образец жизни, начиная с шестидесятых годов. К нему человек и стремится. Стать космонавтом не значит полететь космос, а значит жить здесь, но так, будто ты полетел в космос. Теперь мальчики не мечтают стать космонавтами: о том, что есть, уже не мечтают.

Сердце ухает, словно копер. Крепко вбивает сваи. Чтобы построить дом. Я иду вдоль посадок, по полю. Листья желты. То и дело один из них бросается мне под ноги. “Так самоубийца под машину”, иду дальше. Поле, сплошь исписанное тракторами. Сентябрь, время занятий. Иду, пока солнце циркулем очерчивает свой маршрут. Все, что мы видим в мире, – зеркало, слепо повторяющее за миром, расположенным внутри каждого человека.

Представления древних о размерах солнца, в общем, сейчас сбылись. О плоской земле, мировом океане… Эти представления глубже и осмысленнее научных. Буквальность подхода тычется носом в землю. Телескоп прагматик, глаз романтичней.

Любовь откладывает сердца, сырые, они плюхаются на солому. Прижавшись друг к дружке, лежат. Мама садится сверху. Согревая теплом, высиживает.

Сознание прокрадывается в жизнь, словно вор, хозяев нет, и оно выносит впотьмах все, оставляя обнаженной квартиру…

– Остаться здесь – все равно погибнуть.

– Если на себя тебе плевать, подумай обо мне.

– Я вернусь. Не знаю, в каком виде – вернусь.

2

Середина сентября, свежает. Середина сентября обрушивается с небес. Небеса стоят перевернутые. В небесах ничего не осталось. Телевидение забирает людей, забирает с небес на землю. На экране остается человек, хотя нигде его нету. Человек оказывается хвостом кометы. Словно след от самолета, он рассасывается в летнем небе. Это самое из приятных определений для сердца. Поэт собирает мозаику. Без него мир – только пазл, лежащий в коробке. Беспорядочные куски. Изображение на мозаике не зависит от него, оно каждый раз новое. Обвинения в демонизме неоправданны. Сможет ли поэт жить с изображением, открывшимся ему, – вот в чем проблема.

Вычерпывать воду из колодца, ждать, когда появится ледяная, сочащаяся, новая. Запускать ковш, он проворней ведра; пить из него, он удобней.

Сейчас пустота в сердце. Прежние хозяева переехали. Новые не заехали, мебели нет. Смерть простительна поначалу. Потом, с опытом, ее присутствие или появление станут непозволительны. Переключал телевизор. Литинститут. Высшие курсы. Я не задумывался над этим. Но если представить, что мы проститутки, то я стал ею из-за нужды и из-за любви. Других вариантов не было. Клиент всегда разный, ему обучить невозможно. И чье-то рождение, и чья-то смерть вызывают у меня одинаковое чувство: они для меня неприемлемы. Они означают одно. “Вместо того, чтобы жить, – пошел бы и застрелился!” – “А это не ваше дело”. – “Конечно же, не мое. И чего ходят, ходят и ходят”. – “До чего вы безумны. За литературу не платят, а вы… Эх вы!” – “Поговори мне еще. На что ты способен?” – “Я готов умереть, лишь бы вас не видеть. Вообще никого не видеть”.

Сдается мне, мы все-таки умрем. С чего ты взял? Так думается легче. Обычные строки, прочитанные когда-то давно. Как интересно жить. Вспоминать что-то новое. Тут как ни крути: застрелить, чтобы не мучился, или наблюдать смерть, медленную и мучительную смерть. Взрыв, уничтожающий вмиг, время, уничтожающее постепенно. Так или иначе, но площадка пуста. Я стою у окна, равнодушно взираю. И не так важно, отчего на ней пусто. Если бы можно было новый год встречать, как гостей, сначала спросить кто, а потом решать, впускать или нет. Смерть не спрашивает людей, верный ученик Государственной Думы. Люди голосуют, голосуют за одно. Обещания совсем другие. Жизнь и смерть, мужчина и женщина, власть и народ. Любопытные парочки. Идут по проспекту, гуляют. Покупают поесть, выпить. Старые друзья, почти все друг о друге знают. Прирожденные, кстати, свингеры.