Лусиана произнесла это совсем тихо и застыла, пристально глядя на меня, будто по-прежнему сомневалась, достоин ли я посвящения в столь ревностно охраняемую тайну.

— Ты принесла ее?

— Нет, побоялась — ведь других улик против него у меня нет, и я не хочу выносить ее из дома. Может, ты сходишь со мной, я тебе покажу.

— Сейчас? — Я невольно взглянул на часы. Оказывается, я слушал Лусиану больше трех часов. Уже темнело, но она явно не собиралась отпускать меня.

— Можно и сейчас, на метро. Все равно я собиралась попросить проводить меня. В последнее время я очень боюсь возвращаться одна в темноте.

Зачем я согласился, хотя внутри меня все сопротивлялось? Почему не распрощался с ней под любым предлогом и не послал куда подальше, хотя бы мысленно? Бывают такие редкие моменты, когда человек предчувствует стремительно надвигающиеся роковые последствия какого-то незначительного поступка, тривиального решения, чреватого настоящей катастрофой. В тот вечер я знал, что не должен больше ее слушать, и тем не менее, в силу то ли инерции сострадания, то ли хорошего воспитания, встал и вышел за ней на улицу.

Поеживаясь от холода, мы дошли до метро. Приближалось время ужина, люди разбежались по домам, и без деловой суеты город выглядел особенно унылым и темным, а улицы были такими пустынными и молчаливыми, какими бывают только в воскресный предвечерний час. На чуть более оживленном проспекте мне пришлось убыстрить шаг, чтобы поспеть за Лусианой. Нервозность, которую я заметил в ней во время разговора, теперь только усилилась, словно она действительно боялась преследования. Через каждые три-четыре шага она непроизвольно оборачивалась, на каждом углу вертела головой направо и налево, вглядываясь в прохожих и автомобили. Когда мы остановились перед светофором, она украдкой принялась грызть ногти, а глаза ее так и шныряли по сторонам. В метро она встала как можно дальше от желтой линии на краю платформы и из-за моего плеча пристально рассматривала всех, кто к нам приближался. Во время короткой поездки мы почти не разговаривали, поскольку ее внимание было полностью поглощено людьми в вагоне и немногочисленными пассажирами, входившими на станциях. Казалось, она немного успокоилась, только когда мы вышли из метро, повернули за угол и посреди квартала возник ее дом, словно надежная крепость после опасного пути. Она сказала, что живет на последнем этаже, и показала выходящий на улицу большой балкон. Опять же молча мы поднялись на лифте и оказались на узкой площадке с паркетным полом и дверями с буквами А и Б. Лусиана направилась к левой двери и слегка дрожащей рукой открыла ее. Вслед за ней я прошел в огромную гостиную в форме буквы Г. Лусиана быстро подошла к окну, сквозь которое уже смотрела ночь, и резко задернула шторы. Она сказала, что тысячу раз просила сестру делать это перед уходом из дома, так как ей не нравится, возвращаясь по вечерам, видеть перед собой черный прямоугольник, но та, похоже, назло ей оставляет шторы открытыми.

— А где она сейчас? — спросил я.

— У подруги, они вместе делают школьный журнал. Сегодня должны были заняться обложкой. Сказала, что вернется поздно или вообще останется там ночевать.

Она произнесла это, не глядя на меня, убрала с низкого стеклянного столика чашку и зажгла на нем лампу, после чего погасила верхний свет, и комната погрузилась в полумрак. Я по-прежнему стоял, не решаясь сесть в кресло, которое она освободила от бумаг, и все острее ощущал, что угодил в искусно расставленную ловушку. Вдруг Лусиана взглянула на меня, будто только сейчас сообразила, что я стою как истукан.

— Если хочешь, я могу приготовить что-нибудь поесть. Так как?

— Не надо, — сказал я и посмотрел на часы. — Спасибо, но если можно, только кофе. Мне через полчаса надо идти готовиться к завтрашним занятиям.

Лусиана не отводила взгляда, и я постарался выдержать его. Она казалась уязвленной, возможно, ей в голову пришла та же мысль, что и мне: в былые времена я дорого бы дал за такое предложение.

— Ты ведь говорила, это быстро, — добавил я, чувствуя себя все более неуютно, — поэтому я согласился, но завтра рано утром у меня занятия.

— Хорошо, — сказала она, — я сейчас принесу кофе, но ты все-таки садись.

Она исчезла в направлении кухни, а я сел в одно из окружавших столик пышных парадных кресел и огляделся. Люстра с подвесками, тяжелая темная мебель, металлическое распятие на стене, уставленный безделушками книжный шкаф — казалось, время здесь остановилось в те годы, когда мама девочек, следуя давно устаревшему строгому стилю, обставляла дом бабушкиными и дедушкиными вещами, а девочки, оставшись одни, не нашли в себе сил его поменять. Рядом с лампой стояла фотография в серебряной рамке. На ней они были все впятером — счастливые, с порозовевшими от закатного солнца лицами, на пляже в Вилья-Хесель. Мама с папой уже поднялись с песка, у него в руках зонтик, у нее плетеная корзинка, а дети все еще сидят, словно не хотят никуда идти. Лусиана — худенькая и до умопомрачения юная — позади своей сестренки. Я знал ее именно такой. Пришлось даже прикрыть глаза, чтобы отогнать наваждение. Тут я услышал ее шаги и хотел вернуть фотографию на место, но замешкался с подставкой и не успел. Лусиана опустила поднос с чашками на стол, поднесла снимок к глазам и несколько секунд на него смотрела.

— Это последняя фотография, на которой мы все вместе, — сказала она. — Мы с тобой познакомились как раз после того лета. Бруно еще не стал студентом, а мне было столько лет, сколько сейчас Валентине. Правда, я была взрослее, — добавила она, поставила фотографию на прежнее место у лампы, отпила кофе и снова поднялась, будто забыла самое важное. — Пойду принесу Библию.

Она исчезла в коридоре, который вел в другие комнаты, а когда через две-три минуты вернулась, меня опять охватила тревога, близкая к страху, какой порождает чужое безумие. Она несла на вытянутых руках, защищенных резиновыми перчатками, большую книгу, словно жрица, выполняющая только ей известный ритуал и обладающая реликвией, вот-вот готовой рассыпаться в прах. Под мышкой у нее была прямоугольная картонная коробка. Она положила книгу на стол и протянула мне коробку.

— Тут перчатки, которые я надевала во время лабораторных работ, — сказала она. — На странице — отпечатки пальцев Клостера, а поскольку это моя единственная улика, не хотелось бы, чтобы там появились и другие.

Перчатки были довольно узкие, я с трудом натянул их и поклялся про себя, что больше никаких уступок с моей стороны не будет. Лишь когда я справился с ними, она пододвинула мне книгу, внушительную и очень красивую, в тисненом кожаном переплете, с золотым обрезом и красной ленточкой в качестве закладки.

— Как только Бруно позвонил мне в тот день, когда умерли родители, я сразу вспомнила о Библии, которую Клостер вернул мне в суде. Повесив трубку, я тут же открыла ее на заложенной странице. Так мне ее дал Клостер — с закладкой на этой странице, и так я дала ее тебе сейчас.

Нужная страница находилась почти в самом начале. Это была глава Ветхого Завета, где говорится о первом убийстве — гибели Авеля от рук своего брата, — и приводятся обращенные к Богу слова обреченного на скитания Каина. Я прочитал вслух несколько строк, не очень уверенный, что это именно те, которые она имела в виду: «… Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня».[4]

— Следующий стих, где Господь дает ему обещание.

— «И сказал ему Господь: за то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро».[5]

— Отмстится всемеро, понимаешь? Клостер хотел, чтобы я прочитала именно эту предназначенную мне строчку. Когда я у него работала, он диктовал так и не опубликованный роман о секте каинитов — поклонников Каина, которые всегда мстят согласно этой пропорции. Они считают, Господь установил для них особый священный закон — не око за око или зуб за зуб, а семеро за одного.