Натиск этой огромной резервной армии угнетения прежде всего угрожает именно немецким рабочим, и притом и в так называемой Германской империи, и в Австрии. Показа буржуазией и правительствами Австрии и Германии стоит Россия, до тех пор у всего немецкого рабочего движения связаны руки. Стало быть, мы больше других заинтересованы в том, чтобы избавиться от русской реакции и русской армии.

И в этом деле у нас есть только один надежный, но зато надежный при всяких обстоятельствах, союзник: польский народ.

Польша еще в гораздо большей мере, чем Франция, всем своим историческим развитием и своим современным положением поставлена перед выбором — быть революционной или погибнуть. Тем самым отпадает всякая вздорная болтовня об аристократическом по преимуществу характере польского движения. В польской эмиграции найдется не мало людей с аристократическими замашками; но как только в движение вступает сама Польша, оно становится насквозь революционным, как мы видели в 1846 и 1863 годах. Эти движения были не только национальными, они были в то же время прямо направлены к освобождению крестьян и к передаче земли в их собственность. В 1871 г. многочисленная польская эмиграция во Франции предоставила себя в распоряжение Коммуны; разве это был поступок аристократов? Разве это не доказывало, что эти поляки стояли вполне на высоте современного движения? А с тех пор, как Бисмарк ввел культуркампф в Познани [В издании 1894 г. вместо слова «Познани» напечатано: «Польше». Ред.] и, якобы для того чтобы насолить этим папе, преследует польские учебники, искореняет польский язык[433] и напрягает все силы для того, чтобы толкнуть поляков в объятия России, — что же происходит? Польская аристократия все больше и больше сближается с Россией, чтобы хоть под ее владычеством воссоединить Польшу; революционные же массы отвечают тем, что предлагают союз германской рабочей партии и борются в рядах Интернационала.

Что Польшу нельзя умертвить, это она доказала в 1863 г. и доказывает это каждый день. Ее право на самостоятельное существование в семье европейских народов неоспоримо. А ее восстановление необходимо в особенности для двух народов: для немцев и для самих русских.

Не может быть свободен народ, угнетающий другие народы. Сила, нужная ему для подавления другого народа, в конце концов всегда обращается против него самого. Пока русские солдаты стоят в Польше, русский народ не может добиться ни политического, ни социального освобождения. Но при нынешнем уровне развития России не подлежит сомнению, что в тот день, когда Россия потеряет Польшу, в самой России движение окрепнет настолько, что опрокинет существующий порядок вещей. Независимость Польши и революция в России взаимно обусловливают друг друга. Но независимость Польши и революция в России, — а при беспредельной общественной, политической и финансовой разрухе и при разъедающей всю официальную Россию продажности эта революция гораздо ближе, чем кажется на первый взгляд, — означают для немецких рабочих, что буржуазия и правительства Германии, короче говоря, германская реакция, будут предоставлены своим собственным силам, с которыми мы уж со временем справимся сами.

После каждой потерпевшей крушение революции или контрреволюции среди бежавших за границу эмигрантов развивается лихорадочная деятельность. Создаются партийные группировки различных оттенков, каждая из которых упрекает остальных в том, что они завели коня в трясину, и обвиняет их в предательстве и во всевозможных прочих смертных грехах. При этом сохраняют тесную связь с родиной, организуют, ведут конспиративную работу, печатают листовки и газеты, клянутся, что через двадцать четыре часа опять «начнется», что победа обеспечена, а в предвидении этого уже заранее распределяют правительственные посты. Разумеется, разочарование следует за разочарованием, а так как это не ставят в связь с неизбежными историческими условиями, которых не желают понять, а приписывают случайным ошибкам отдельных лиц, — то нагромождаются взаимные обвинения, и дело кончается всеобщей склокой. Такова история всех эмиграций, начиная от роялистских эмигрантов 1792 г. и вплоть до нынешнего дня; а кто из эмигрантов сохраняет рассудок и благоразумие, тот старается отойти подальше от бесплодных дрязг, как только представляется возможность сделать это в тактичной форме, и принимается за что-нибудь более полезное.

Французская эмиграция после Коммуны тоже не миновала этой неизбежной участи.

Вследствие общеевропейской кампании клеветы, которая обрушилась на всех одинаково, и особенно в Лондоне — вследствие наличия в нем общего центра, который французская эмиграция нашла в лице Генерального Совета Интернационала, — она вынуждена была некоторое время сдерживать, хотя бы перед внешним миром, свои внутренние распри, но за последние два года оказалась уже не в состоянии сохранять в тайне все ускоряющийся процесс разложения в своей среде. Повсюду вспыхнула открытая вражда. В Швейцарии часть эмигрантов, главным образом под влиянием Ма-лона, который сам был одним из основателей тайного Альянса, примкнула к бакунистам. Затем в Лондоне так называемые бланкисты отделились от Интернационала и образовали самостоятельную группу под названием «Революционная коммуна». Затем возникло еще множество других групп, которые, однако, находились в состоянии беспрестанного преобразования и перестройки и не создали ничего путного даже в отношении манифестов; зато бланкисты в прокламации к «Communeux» [«Коммунарам». Ред.] только что довели до сведения всего мира свою программу[435].

Бланкистами они называются отнюдь не потому, что представляют собой группу, основанную самим Бланки — из тридцати трех лиц, подписавших программу, разве лишь двое-трое имели когда-нибудь случай разговаривать с Бланки, — а потому, что они хотят действовать в его духе и по его традиции. Бланки преимущественно политический революционер; социалист он только по чувству, из участия к страданиям народа, но у него нет ни социалистической теории, ни определенных практических предложений социального переустройства. В своей политической деятельности он был по преимуществу «человеком дела», верившим, что небольшое, хорошо организованное меньшинство, выступив в надлежащий момент с попыткой революционного переворота, может несколькими первыми успехами увлечь за собой народную массу и совершить таким образом победоносную революцию. При Луи-Филиппе такое ядро он мог организовать, разумеется, только в форме тайного общества, и тут произошло то, что обычно происходит при заговорах: люди, которым надоело вечное сдерживание да пустые обещания, что вот-де скоро начнется, потеряли, наконец, всякое терпение, взбунтовались и тогда пришлось выбирать одно из двух — либо дать заговору распасться, либо же без всякого внешнего повода начать восстание. Восстание было поднято (12 мая 1839 г.) и вмиг подавлено. Впрочем, этот заговор Бланки был единственным, которого полиция так и не сумела выследить; восстание было для нее ударом грома в ясный день. — Из того, что Бланки представляет себе всякую революцию как переворот, произведенный небольшим революционным меньшинством, само собой вытекает необходимость диктатуры после успеха восстания, диктатуры, вполне понятно, не всего революционного класса, пролетариата, а небольшого числа лиц, которые произвели переворот и которые сами, в свою очередь, уже заранее подчинены диктатуре одного или нескольких лиц.

Как видите, Бланки — революционер прошлого поколения.

Такие представления о ходе революционных событий, по крайней мере для немецкой рабочей партии, давно устарели, да и во Франции могут встретить сочувствие только у менее зрелых или у более нетерпеливых рабочих. Мы увидим также, что и в упомянутой программе эти представления подвергнуты известным ограничениям. Однако и у наших лондонских бланкистов в основе лежит тот же принцип, что революции вообще не делаются сами, а что их делают; что их осуществляет сравнительно незначительное меньшинство и по заранее выработанному плану; и, наконец, что в любой момент может «скоро начаться».