Здесь не поможет ни метание из стороны в сторону, ни топанье ногами, здесь вы снова должны пойти на пресловутый «компромисс», при котором правительство полностью осуществит то, чего оно хочет, а вы можете радоваться, если дело обойдется без пинков. Предоставьте бюджетное право погрязшим в материализме англичанам, опустившимся французам, отсталым австрийцам и итальянцам, не придерживайтесь «иностранных образцов», делайте «истинно немецкое дело»! Если же вы непременно хотите иметь бюджетное право, то для этого существует только одно средство: выбирайте в следующий раз только социал-демократов!

Что национал-либералы глупы — несмотря на всю смышленность крошки Ласкера — это мы знаем давно, и это знают они сами. Но что они так глупы, как их считает Мольтке, этого мы все же не думали. Великий молчальник говорил в рейхстаге целый час и все же остался великим молчальником: ведь он скрыл от своих слушателей почти все то, что сам думает. Только по двум пунктам он откровенно высказал свое мнение: во-первых, что роковой § I совершенно необходим, и во-вторых, в знаменитой фразе:

«То, что мы оружием завоевали за полгода, то мы должны защищать с оружием в руках в течение полувека, чтобы у нас этого снова не отняли. Со времени наших удачных войн мы повсюду приобрели уважение, любви же не приобрели нигде»[403].

Habemus confitentem reum [Перед нами сознавшийся виновный (Цицерон. Речь о Лигарии). Ред.]. Вот мы и привели виновника к признанию. Когда Пруссия после Седана[404] выступила со своими аннексионистскими требованиями, то говорили: новая граница обусловлена исключительно стратегической необходимостью; мы берем лишь то, что нам абсолютно необходимо для пашей защиты; внутри этой новой границы и после окончания строительства наших укреплений мы сможем противостоять любому нападению, И так оно и есть, если говорить о чисто стратегической стороне дела.

Укрепленная линия Рейна с ее тремя большими главными крепостями Кёльном, Кобленцем и Майнцем имела только два недостатка: во-первых, ее можно было обойти через Страсбург, и во-вторых, ей недоставало выдвинутой линии укрепленных пунктов, которые придавали бы глубину всему плацдарму. Аннексия Эльзас-Лотарингии помогла устранить оба эти недостатка. Страсбург и Мец образуют сейчас первую линию, Кёльн, Кобленц, Майнц — вторую. Все это — крепости первого разряда с далеко выдвинутыми фортами и способные противостоять современной нарезной артиллерии. К тому же эти крепости отделены одна от другой расстоянием, наиболее благоприятным для свободного передвижения современных колоссальных армий, и расположены в чрезвычайно удобной для обороны местности. Пока не будет нарушен нейтралитет Бельгии, французское нападение может легко быть приостановлено на узкой полосе земли между Мецем и Вогезами; при желании можно с самого начала отойти за Рейн и заставить французов еще до первого генерального сражения ослабить свои силы путем переброски войск на Мец, Страсбург, Кобленц и Майнц. Это такая позиция, с которой не сравнится по силе никакая другая во всей Европе; венецианский четырехугольник крепостей[405] был детской игрушкой по сравнению с этой почти неприступной позицией.

И как раз овладение этой почти неприступной позицией вынуждает Германию, по словам Мольтке, в течение целого полувека защищать завоеванное с оружием в руках! Самая сильная позиция не защищает себя сама, она требует, чтобы ее защищали. Для защиты нужны солдаты: значит, чем сильнее позиция, тем больше требуется солдат, и так далее, в виде вечного порочного круга. Следует еще добавить, что вновь возвращенные в родное лоно «отторгнутые братья-соплеменники» в Эльзас-Лотарингии, как оказывается, вовсе ничего не хотят знать о матери-Германии, и французам при всех обстоятельствах придется при первом же удачном случае попытаться освободить эльзасцев и лотарингцев из германских объятий. Таким образом, сильная позиция уравновешивается тем, что Германия заставляет французов встать на сторону всякого, кто захочет напасть на Германию. Другими словами, сильная позиция содержит в себе зародыш европейской коалиции против Германской империи. А при наличии этого факта никакие встречи трех или двух императоров и никакие тосты не могут абсолютно ничего изменить, и никто не знает этого лучше, чем Мольтке и Бисмарк. Мольтке осторожно дает понять это при помощи меланхолической фразы:

«Со времени наших удачных войн мы повсюду приобрели уважение, любви же не приобрели нигде!»

Такова правда в словах Мольтке. Перейдем теперь к его вымыслу [В оригинале «dichtung» — «поэзия», «вымысел»; намек на заглавие автобиографического произведения Гёте «Из моей жизни. Поэзия и правда». Ред.].

Мы не собираемся останавливаться на сентиментальных вздохах, которыми великий стратег выражает свою скорбь по поводу того, что армия, к сожалению, должна в интересах народа поглощать такие огромные суммы, и в которых он до некоторой степени выставляет себя прусским Цинциннатом, ничего так страстно не желающим, как из генерал-фельдмаршала превратиться в огородника. Еще менее собираемся мы останавливаться на уже не новой теории, будто вследствие плохого воспитания нации школьным учителем каждый немец должен быть послан на три года в высшую школу, где профессором является унтер-офицер. Здесь мы обращаемся не к национал-либералам, как это пришлось делать бедному Мольтке. Мы сразу же перейдем к тем чудовищным небылицам военного характера, которые он плел своим удивленным слушателям, вызвав всеобщее оживление Генерального штаба.

Речь снова идет о том, чтобы оправдать огромные вооружения Германии якобы еще большими вооружениями французов. И вот Мольтке сообщает рейхстагу, что французское правительство уже сейчас имеет право призвать к оружию в кадровую армию 1200000, а в территориальную — свыше 1000000 человек. Чтобы иметь возможность мобилизовать это количество людей, «хотя бы частично», французы якобы увеличили численность своих военных кадров. Они якобы имеют сейчас 152 пехотных полка (вместо 116 до войны), 9 новых егерских батальонов, 14 новых кавалерийских полков, 323 батареи, вместо прежних 164. И «это увеличение еще не закончено». Численность наличного состава войск для мирного времени установлена в 471170 человек, на 48000 больше, чем в 1871 году. Вместо восьми армейских корпусов, с которыми французы выступили против нас в начале войны, Франция выставит в будущем 18 корпусов и еще девятнадцатый для Алжира. Национальное собрание прямо-таки навязывает правительству деньги на вооружение, муниципалитеты преподносят в дар учебные плацы и офицерские клубы, строят на собственные средства казармы, проявляют почти необузданный патриотизм, о котором в Германии можно было бы только мечтать, короче — делается все для подготовки большой войны во имя реванша.

Если бы французское правительство сделало все то, что Мольтке ему приписывает, оно лишь выполнило бы свой долг. После таких поражений, как в 1870 г., правительство прежде всего обязано настолько развить обороноспособность нации, чтобы исключить возможность повторения такого рода несчастий. В 1806 г. с пруссаками произошло то же самое: весь состав их старомодной армии был бесплатно отправлен во Францию в качестве военнопленных. После войны прусское правительство приложило все усилия к тому, чтобы вооружить весь народ. Люди обучались только шесть месяцев, и, несмотря на отвращение Мольтке к ополчениям, имеется свидетельство Блюхера о том, что эти, как он выражался, «паттельоны ландвера» после первых боев не уступали линейным батальонам. Если бы французское правительство действовало таким же образом, если бы оно направило силы на то, чтобы в течение пяти-шести лет добиться вооружения всего народа, — оно только выполнило бы свой долг. Но дело обстоит наоборот. За исключением вновь сформированных батальонов, эскадронов и батарей, которые к настоящему времени достигают лишь уровня немецкой линейной организации, все остальное существует только на бумаге, и Франция в военном отношении слабее, чем когда-либо.