«Хотя я и желаю, чтобы считались с требованиями католиков, но я никогда не соглашусь с тем, что эти требования основаны на праве… Если бы я считал, что католики отстаивают свои права, то я отказался бы войти в комитет». (Палата общин, 1 марта 1813 года.)

Но почему он возражал против того, чтобы католики отстаивали свои права?

«Потому, что законодательная власть страны правомочна лишить любой класс общества тех или иных политических прав, если это признается необходимым для безопасности и благосостояния целого… Это один из основных принципов, на которых покоится цивилизованное правление». (Палата общин, 1 марта 1813 года.)

Здесь перед вами самое циничное из когда-либо сделанных признаний, что масса народа не имеет вообще никаких прав, что она может пользоваться известными свободами лишь в той мере, в какой сочтет нужным предоставить эти свободы народу законодательная власть, или, другими словами, правящий класс. Сообразно с этим, лорд Пальмерстон объявляет без обиняков, что «эмансипация католиков должна быть делом милости и благорасположения». (Палата общин, 10 февраля 1829 года.)

Он, следовательно, только из соображений целесообразности соблаговолил положить конец ограничению католиков в правах. Но что же скрывалось за этой целесообразностью?

Пальмерстон является одним из крупных землевладельцев Ирландии и поэтому хочет поддержать иллюзию, будто против ирландских зол нет других средств, кроме эмансипации католиков, будто эта эмансипация исцелит Ирландию от бедствий, причиненных ей не проживающими в самой стране лендлордами, и заменит законодательство о бедных. (Палата общин, 18 марта 1829 года.)

Великий филантроп, который впоследствии произвел «очистку» своих имений в Ирландии от исконных ирландцев, не мог допустить, чтобы нищета ирландцев хотя бы на мгновение омрачила своими зловещими тучами безоблачный небосвод земельных и денежных магнатов.

«Правда», — говорил он, — «крестьянство Ирландии не пользуется всеми теми благами, которыми пользуется все английское крестьянство» (стоит только подумать, что это за блага, которыми пользуется семья с доходом в 7 шиллингов в неделю!), «Но все же», — продолжал он, — «и у ирландского крестьянина есть свои блага… Он хорошо обеспечен топливом и лишь изредка» (только четыре дня из шести!) «бывает без пищи».

Какое благо! Но это еще не все, что имеет ирландский крестьянин. «Он обладает гораздо более веселым характером, чем его английский собрат по несчастью». (Палата общин, 7 мая 1829 года.)

О вымогательствах со стороны ирландских лендлордов Пальмерстон говорит в таком же шутливом топе, как о благах, которыми обладает ирландское крестьянство.

«Говорят, что ирландские лендлорды добиваются самой высокой арендной платы, какая только возможна. Но, милостивый государь, я думаю, что в этом нет ничего особенного; в Англии лендлорды, наверное, поступают точно так же». (Палата общин, 7 марта 1829 года.)

Следует ли после всего этого удивляться тому, что человек, так глубоко привязанный к таинствам «прославленной английской конституции» и к «преимуществам английских свободных учреждений», стремится распространить их по всему континенту?

Когда движение за реформу[304] стало непреодолимым, лорд Пальмерстон покинул тори и перебежал в лагерь вигов. Хотя он считал, что опасность возникновения военного деспотизма исходит не от присутствия немецкого королевского легиона на английской земле и не от сохранения большой постоянной армии, но исключительно от «лиц, именующих себя сторонниками реформы», он тем не менее уже в 1828 г. благосклонно относился к распространению избирательного права на такие большие промышленные города, как Бирмингем, Лидс и Манчестер. Но почему?

«Не потому, что в принципе я друг реформы, а потому, что я ее решительный враг».

Он убедился в том, что некоторые уступки, своевременно сделанные бурно развивавшемуся промышленному капиталу, могли бы явиться наиболее надежным средством предотвращения «всеобщей реформы». (Палата общин, 27 июня 1828 года.) Став союзником вигов, он сразу же перестал делать вид, будто целью их билля о реформе было преодоление узких рамок венецианской конституции; наоборот, реформа должна была придать силу и прочность последней, оторвав буржуазию от народной оппозиции.

«Настроения буржуазии будут меняться, и ее недовольство конституцией превратится в приверженность к последней, отчего конституция значительно укрепится и усилится».

Он утешал пэров, уверяя их, что осуществление билля о реформе на деле не угрожает «влиянию палаты лордов» и ее «воздействию на выборы». Аристократии он говорил, что конституция не утратит своего феодального характера, ибо «землевладение — это тот великий фундамент, на котором покоятся здание общества и учреждения страны». Он рассеивал ее страх и с помощью брошенных невзначай иронических намеков: «нас упрекали в том, будто у нас нет серьезного и искреннего желания дать народу подлинное представительство», или — «уверяли, будто мы хотим лишь предоставить аристократии и землевладению влияние в другой форме». Он даже дошел до признания, что наряду с неизбежными уступками буржуазии «главным и руководящим принципом билля о реформе» является «упразднение избирательных привилегий», то есть избирательных привилегий старых торийских «гнилых местечек» в пользу новых вигских. (Палата общин, 24 марта 1831 и 14 марта 1832 года.)

Но теперь настало время вновь обратиться к деяниям благородного лорда в области внешней политики.

Когда в 1823 г., в соответствии с постановлениями Веронского конгресса, в Испанию вступила французская армия, чтобы уничтожить конституцию страны и выдать народ беспощадной мести идиота-Бурбона {Фердинанда VII. Ред.} и его свиты из монахов-ханжей, лорд Пальмерстон отверг идею какого бы то ни было «донкихотского крестового похода во имя абстрактных принципов», какого бы то ни было выступления в «пользу народа», героическое сопротивление которого в свое время спасло Англию от подчинения ее власти Наполеона. Слова, с которыми он обратился по этому поводу к своим тогдашним вигским противникам, живо и верно отражают его собственную внешнюю политику с того момента, когда он сделался бессменным министром иностранных дел своих тогдашних оппонентов. Он сказал:

«Кое-кто хотел бы, чтобы мы уже во время переговоров прибегали к угрозам, не будучи готовыми к войне в случае неудачи этих переговоров. Если бы мы твердили о войне, думая на самом деле о нейтралитете, если бы мы угрожали армией, а потом спрятались бы за какую-нибудь официальную бумагу, если бы мы вызывающе размахивали мечом в момент обсуждения вопроса, а кончили бы тем, что в час битвы взялись бы за перо, чтобы настрочить кучу протестов, — мы поступали бы как хвастливые трусы, навлекли бы на себя презрение всей Европы и стали бы посмешищем в ее глазах». (Палата общин, 30 апреля 1823 года.)

Наконец, мы подходим к прениям по греко-турецкому вопросу, впервые доставившим лорду Пальмерстону возможность проявить свой несравненный талант неутомимого и непоколебимого защитника русских интересов как в кабинете министров, так и в палате общин. Одну за другой воспроизвел он, словно эхо, все ходячие фразы, пущенные в ход Россией о турецких зверствах, греко-православной цивилизации, свободе совести, христианстве и т. д. Но прежде всего мы видим, как он в качестве министра отвергает всякую попытку осудить

«похвальное поведение адмирала Кодрингтона», послужившее причиной разгрома турецкого флота при Наварине, признав при этом, что «это сражение произошло с державой, с которой мы не находимся в состоянии войны», и что оно является «прискорбным событием». (Палата общин, 31 января 1828 года.)

После того как он затем покинул свой пост, он обрушился с целой серией нападок на лорда Абердина, упрекая его в том, что тот слишком медленно выполняет приказы России.