Но даже если кому-то из наших дорогих писак и удавалось добиться того, чтобы кто-то из влиятельных и всемогущих книжников, обосновавшихся в этих лавках, – будь то Себастьен Крамуази, Дени Тьерри, Оливье де Варенн, Огюстен Курб, Антуан де Соммавиль или Туссен Кине, – захотел напечатать сборник его стихов, или романтических бредней, или философских разглагольствований, он ничегошеньки, просто никакой выгоды отсюда не извлекал. Чтобы заработать побольше, им приходилось, как сказали бы нынче, «нагонять листаж», то есть дописывать нечто совсем не нужное, утяжелять свою рукопись неудобоваримыми отступлениями.

Однако к этому времени уже появлялись и издательские договоры; составлявшиеся и заверявшиеся все теми же нотариусами, они предусматривали иногда даже и весьма хилое авторское вознаграждение. Вроде бы одним из первых подписал такой документ Жорж де Скюдери, а Корнель в аналогичном уже требовал, чтобы артисты, исполнявшие его трагедии, выплачивали ему нечто вроде налога или пошлины с выручки, собранной при продаже билетов на спектакли. Однако в течение всего XVII столетия такие договоры были еще весьма и весьма редким явлением. Поэтому литература так и не стала профессией, хотя по форме все более и более на нее походила, и авторы не могли и мечтать, что смогут прожить на свои нестабильные и более чем скудные доходы.

Они ожидали куда большего от своей известности, силясь добиться ее активной устной пропагандой собственного творчества[120], равно как и восхвалениями сильных мира сего, чем от своих тайно полученных гонораров. В соответствии с принятыми еще в древности обычаями такие восхваления действительно должны были щедро оплачиваться теми, кто послужил их объектом, потому что обеспечивали им бессмертие. Как правило, апологии такие были не только невероятно пошлыми и безвкусными, но и исполненными лести, доходящей до раболепства. Авторы, чуть не на коленях стоя, воспевали знатных и богатых сеньоров. И только их бедственным положением можно было оправдать подобное изобилие гипербол.

Сам король, придворные, аристократия, крупные финансисты – те, в чей адрес возносились похвалы, – опасались, и не без серьезных причин, прямых контактов с литераторами. «Сразу же, как только человека официально объявляли поэтом, – писал Саллар, – от него начинали бежать как от чумы, а если у него не было к тому же никакой другой профессии, его избегали, как избегают падших женщин и дурного общества». Скаррон, со своей стороны, в своем ироническом «Послании, содержащем посвящение даме Гийеметт, маленькой левретке моей сестры» уточняет, что появление автора «с книгой в руке еще более опасно, чем кажется [этим знатным сеньорам]. Один только вид этого бедолаги, нагруженного пачками его томов, – добавляет он, – представляется им не менее устрашающим, чем вид кредиторов». Действительно, эти господа отлично понимали, что их ожидает в связи с посвящением на первой странице книги: за фимиам, знали они, следует платить, и платить щедро. Но большинство из них вкусили бессмертия в таком избытке, что, кроме тошноты, они не ощущали ничего. Иногда, стремясь поскорее избавиться от назойливого поэта, не дав ему ни гроша, они бросали: «О-о, вам помогал сам Аполлон!» Иногда «воздавали ему почести за почести, полученные от него», любезно провожая до дверей на улицу и даже не предложив перед тем отужинать. Вот и получалось, что опечаленный простак, не получив ни прибыли, ни хотя бы удовольствия, возвращался в свою халупу «еще беднее, чем был, потому что последние су израсходовал на переплет для своей книги из бархата или левантийского сафьяна».

Но тем не менее даже самых прославленных литераторов не обескураживало столь недружелюбное отношение к ним сильных мира сего, и несмотря на то, что принимали их весьма дурно, они снова и снова посвящали знатным господам свои произведения, как только ощущали, что кошелек их заметно полегчал. Они попросту не знали другого, более верного средства заставить богачей проявить щедрость и великодушие. По словам Воклена дез Ивто, наставника будущего короля Людовика XIII, Малерб обычно «требовал подаяния, держа наготове сонет». Впрочем, поэт и сам не опровергает этого. В письме одному из своих кузенов, датированном 28 февраля 1624 г., он сообщает: «Посылаю Вам копию сонета, который я передал королю дней пять-шесть назад… Результат был самый благоприятный: в обмен на стихи король выдал мне расписку, по которой я получил целых 500 экю». В этот раз поэту удалось добиться желаемого. Но сколько же безуспешных попыток подобного рода, разочаровывающих просителя и унизительных для него, предпринимали и он сам, и другие литераторы!

Чтобы отомстить знати, не помогавшей им в нужде, уж не распространяли ли сами обиженные стихотворцы наветы и сплетни, запечатленные, как мы уже знаем, сатириками? Мы имеем в виду слухи о том, что Двор – вместилище безграмотных дураков. Такой вариант представляется вполне правдоподобным. Но говорили ли они правду или лгали, поступая подобным образом, были их высказывания справедливы или гнев толкал их на клевету? Сейчас попробуем разобраться.

Как бы к этому ни относиться, в любом случае самого Людовика XIII никак нельзя было назвать ни просвещенным монархом, ни – пожалуй, в еще меньшей степени – благодетелем пишущей братии. За исключением тех периодов, когда он увлекался постановкой королевских балетов, Людовик не пригревал в своем окружении ни одного из тех, кто профессионально владел пером. Он вежливо прогнал Малерба. Он не желал признавать Корнеля, опасаясь – говорят, из скупости, – что тот посвятит ему «Полиевкта». Он позволил Эду де Меере[121], явившемуся в Лувр, чтобы преподнести королю первый том своей «Истории Франции», уйти, не получив за труд ни единого су. Из всех поэтов в качестве официально признанного при Дворе он выбрал самого что ни на есть отвратительного бумагомарателя – Бордье. Если он и подписывал какие-то документы, имеющие отношение к литературе и к издательскому делу, то только те, что способны были пусть не придушить их совсем, но хотя бы обуздать[122]. Он насмехался над академией с момента ее основания и подписывал имеющие к ней отношение королевские грамоты лишь для того, чтобы сделать приятное Ришелье. Ни один из правителей Франции не был так скуп на пенсионы и денежные вознаграждения литераторам. Сохранившийся до наших дней и датированный 1640 г. список тех, кто был этого удостоен, содержит не больше пяти имен[123]. Да к тому же лица, удостоенные такой чести, сразу же становились жертвами финансовых суперинтендантов (в особенности Клода Бюлльона), еще более скаредных, чем их повелитель, и еще больше ненавидящих литературу, и потому несчастные писатели получали положенное им по праву только после многочисленных унизительных просьб[124]

Итак, попавшие в безвыходное положение писатели никак не могли рассчитывать на королевскую щедрость. Но могли ли они дождаться хоть какой-то помощи в нужде от придворных? Относились ли эти богатые и знатные господа хотя бы с минимальным вниманием и заботой к тем, кто занимался литературным творчеством? Попробуем исследовать теперь этот вопрос.

Подавляющую часть придворных составляли молодые дворяне, которые после укороченного курса обучения в коллеже не получали никакого другого образования, кроме военного – в кавалерийских академиях. В сохранившихся от них документах невозможно найти никаких следов увлеченности литературой, абсолютным незнанием которой они, впрочем, гордились и хвастались. Эти недоучки не обнаруживали ни малейшего желания найти в литературе пусть даже просто возможность развлечься, не говоря уж о том, чтобы получить удовольствие или тем более испытать какие-то чувства при чтении, кроме, разумеется, презрения к людям, которые отдают себя такой ерунде. Даже сам Ларошфуко, будущий автор «Максим», являл собою в те времена, когда ошивался в Лувре, всего лишь блестящий образчик щеголя и дамского угодника, дух и душа которого пребывали в полном невежестве[125].Кроме этой невежественной знати в число придворных входили, конечно, и совсем другие люди: старое дворянство, принадлежавшее к поколению, воспитанному во времена Генриха III и Генриха IV, когда уважали начитанность и просвещенность. Они куда более чутко воспринимали прелесть стихов и прозы, и приблизительный портрет этого поколения можно себе представить, обратившись к наследию герцога де Бельгарда[126]. Последнего можно упрекнуть в том, что он навсегда провозгласил Ронсара своим богом в поэзии, в том, что постоянно читал и перечитывал «Амадиса Галльского» и «Gli Azolani», любовные диалоги Пьера Бембо, «Любовь прекрасной Армиды» Пьера Жуле, господина де Шатийона или «Астрею» Оноре д'Юрфе; в том, что этими сочинениями, где царил дух галантности, он и ограничивался и его интеллектуальное любопытство почти не распространялось на новую литературу. Однако нельзя не отметить, что среди представителей этого составлявшего исключение для своего времени старого дворянства были и писатели-сатирики[127], и лжеученые, которые ухитрялись перепутать все мыслимые и немыслимые познания той эпохи[128], и, наконец, несколько великих эрудитов, по-настоящему просвещенных людей.