– Думаю, что да… Да, конечно. На обеих руках.

– На пальцах у него видны следы от колец. Обобрали его до последней стотинки.

Я продолжал с педантичной последовательностью осматривать комнату, хотя и делал вид, что именно это, пожалуй, ни к чему. Потом проверил содержание всех карманов – и костюмов, и пальто. Везде я натыкался на мятые банкноты и мелочь, нашлись также выданная банком квитанция на получение валюты, справки о приобретении товаров в "Корекоме" и даже обрывки магнитофонной ленты.

– Вам известно, где он работал?

– Не знаю точно. К нему приходили разные сомнительные типы. Вообще-то он вел далеко не праведную жизнь – попойки, женщины. Иногда с утра до вечера не было покоя от звонков. Извините, что я так говорю о покойном.

– Он не пытался вовлечь вас в свои махинации? Может, предлагал купить у него что-нибудь или наоборот – приобрести что-нибудь от вас?

– Меня? – Вопрос этот явно задел Чамурлийского, но, немного подумав, он ответил: – Да, теперь я припоминаю. В прошлом или позапрошлом году он попросил меня одолжить ему долларов. Ему не хватало какой-то небольшой суммы на покупку чего-то в "Корекоме", я сейчас забыл, чего именно. Тогда он обещал вернуть мне деньги сразу, как только получит перевод от своей тетки из Западной Германии. Я ему категорически отказал. С тех пор он меня больше не беспокоил, если, конечно, не считать его предложений снабжать меня шотландским виски и французским коньяком. Но мне это ни к чему – я не пью и гостей домой не приглашаю.

– А у него гости часто бывали?

– Я же вам сказал, иногда ни днем, ни ночью не прекращались звонки, можно было просто с ума сойти. – Чамурлийский прикусил губу, в глазах его появилась тень смущения. – Знаете, в последнее время я стал его частенько поругивать, есть такой грех за мной. Однако, когда я предупреждал его, что не намерен впредь терпеть такого квартиранта, он вел себя вызывающе. Теперь меня мучает совесть за то, что я был с ним, может быть, груб. Бедняга!.. Хотя что тут поделаешь? Он ведь посреди ночи иногда стучался ко мне, чтобы попросить сигареты. Да я сам, по сути дела, виноват. Все из-за своей уступчивости. Другой бы на моем месте…

– В последний раз вы виделись вчера. В котором часу это было?

– Около шести вечера. Он мне одолжил лезвие для бритья. Настроение у него было отличное, он даже насвистывал что-то. И чтобы не дай бог не упустить своего, тут же выклянчил у меня галстук. Его галстуки были все больше старые, и ни один не шел к новому костюму. Во всяком случае, он так мне объяснил. Хорошо еще, что я тогда уже успел побриться, он бы глазом не моргнув мог взять свое лезвие обратно. Грех на мою душу, я навсегда зарекся просить его о чем бы то ни было, даже о мелочах. Потому что потом он совсем наглел. Вообще, я всегда старался держать его на расстоянии, хотя насколько мне это удавалось, это уже совсем другой вопрос.

– Вы давно живете вместе?

Чамурлийский посмотрел на часы и улыбнулся:

– Наша беседа все больше становится похожа на допрос… Три года.

– Вы опаздываете… Если хотите, давайте сделаем вот что – после работы зайдите к нам. Нам будут необходимы ваши показания. Ничего не поделаешь – следствие!..

– Лучше уж сейчас. И так встреча в министерстве провалилась. Но что я могу написать? Я ведь по сути ничего толком не знаю, впечатление о Половянском у меня довольно поверхностное.

– Чистая формальность, товарищ Чамурлийский. Напишите только то, что вы мне рассказали, кратенько, всего несколько слов. Больше мы вас беспокоить не будем, обещаю.

– Пойдемте в мою комнату, – предложил он. – А то здесь… сами понимаете.

– Спасибо. Я и сам себя здесь чувствую неловко. Эти ботинки под кроватью…

Чамурлийский взглянул на меня с удивлением, но ничего не сказал.

Я последовал за ним, не переставая дивиться его широким плечам, крепкой, налитой шее. Он открыл застекленную дверь и пропустил меня вперед. Мы очутились будто в другом мире – здесь царили чистота и порядок. Пол блестел, и даже бахрома персидского ковра была словно гребешком расчесана. Синее бархатное покрывало на кровати – без единой морщинки. Только брюки Чамурлийского висели на спинке стула – все остальное лежало по местам. Он схватил их, извинился и ушел на кухню. Через минуту оттуда послышался его голос:

– Хотите кофе?

– Не откажусь. Только если быстро.

– Тогда сделаем растворимый. Вода вот-вот закипит.

– Если это только для меня, то не надо!

– Я уже пил, но за компанию с вами выпью еще чашечку. Мне это не навредит.

– Очень жаль, что нарушил ваши планы. Неприятная история!

– Да, ничего не скажешь. Просто не верится.

Он замешкался на кухне, как будто нарочно предоставляя мне возможность хорошенько рассмотреть комнату. Я крадучись подошел к стоящей возле кровати тумбочке и взял в руки те самые "железнодорожные" часы. Они шли, стекло было вставлено новое. Я открыл внешнюю крышку – под ней была еще одна. В ее блестящей поверхности мое лицо отразилось как в кривом зеркале. На внутренней крышке были и какие-то инициалы, выписанные, однако, с таким количеством загогулин и виньеток, что совершенно нельзя было их прочесть. Дорогая семейная реликвия, вспомнил я, и перед глазами у меня возникло расстроенное лицо Страшимира, отца Сони. Серебряная цепочка, змея, спиралью обвившаяся вокруг ветки, а глаза – чистые изумруды. Редкая работа, с другой цепочкой ее спутать невозможно. "И черт меня дернул скрыть от него правду! Сын мой продал ее за двадцать левов в комиссионку. За двадцать левов двести подзатыльников схлопотал, да что пользы? Цепочку-то не вернуть. Я уж все комиссионные магазины обошел, где только не спрашивал. Дома куда-то сунул – найдется… Зачем, спрашивается, соврал!? Об одном попросил меня Тодор, а я и этого не смог выполнить". Пырван тогда так внимательно слушал, будто записывал все до словечка. Похоже, что я тоже "записывал". Все помню – каждую интонацию, каждый жест. Лишняя нагрузка, сказал я себе. Засоряешь память сведениями, которые тебе никогда не понадобятся. Часы, казалось, жгли мне ладонь, словно были раскалены докрасна. А если Чамурлийский застанет меня за разглядыванием его вещи? Тогда я спрошу его: "Откуда это у вас? (надо, чтобы в голосе у меня звучала неподдельная зависть). – Такие часы теперь разве что в музее можно увидеть. И тикают! Хорошо работают?" Я взвесил часы на руке – тяжелые! А ведь не золотые! Я осторожно положил семейную реликвию на место и подошел к открытому окну. От повеявшего мне в лицо свежего воздуха слегка закружилась голова. Этой ночью я почти не спал. Меня вытащили из постели в половине четвертого, чтобы сообщить о смерти Половянского. Так, значит, здесь лежал "наш человек", изображая мертвецки пьяного гостя. Что будет, если и я здесь улягусь? Чамурлийский, наверное, примет меня за сумасшедшего и сразу же усомнится во всех моих рассказах. Половянский вовсе не убит, это просто идиотский розыгрыш, затеянный его дружками. И, наверное, еще раз попросит мое удостоверение и станет внимательно его разглядывать.

Я вернулся к столу и вытащил из портфеля формуляр для протокола допроса. Да, кофе меня освежит. Интересно, вернулся ли Пырван? Надо будет его наказать. Посадить под арест. "Ты должен был позвонить". Авторучка не писала. Я тряхнул ею – несколько чернильных капель упали на желтый лист. (Шариковых ручек я не признаю). Задавать ему новые вопросы или довольно и этих?

– Вы сказали, что прожили вместе три года?

– Да, недавно исполнились три.

Чамурлийский сидел напротив меня, готовый к выходу. Одет он был элегантно, а тонкая золотая игла у него на галстуке внушала особое уважение. На этот раз цезарь удобно расположился в кожаном кресле и, закинув ногу на ногу, спокойно высказывал свою точку зрения. Кофе давно был выпит, с показаниями мы покончили – самый подходящий момент, чтобы попрощаться, но он, будучи человеком воспитанным, ждал, чтобы я поднялся первым.

– Хотите, я подвезу вас до работы?

– Спасибо, очень любезно с вашей стороны, но я предпочитаю пройтись пешком. Здесь недалеко.