— Ты что?

— Помнишь, ты звал?

— Помню.

— Я поеду.

В купе никого не оказалось, ярко горела лампа дневного света, по столику катался окурок. Иногда окурок натыкался на скомканную салфетку и останавливался. Поезд дергало, окурок снова начинал кататься. Я выключил свет и дернул дверь вправо, выехало зеркало, ненужное в темноте. Он сел рядом, хотел обнять, две руки уперлись в свитер. Я вышел в коридор, закурил, за окном неслись деревья и кусты. Ночью он лежал на верхней полке, она внизу. Я откинул одеяло, спрыгнул с полки и лег к ней. Она смотрела в темноту и не двигалась. По стеклу расплылось мутное пятно фонаря.

— Нравиться?

— Нравиться.

Дом стоял на краю, росли яблони, начинался крутой спуск к озеру, в траве лежали старые жерди. Они вошли, бросили вещи, сели. Несколько дней купались в холодном чистом, ходили в темный высокий, валялись — и книги. По вечерам огонь. Иногда она прижималась, начинала гладить, иногда он не хотел.

— Перестань, пожалуйста.

— Что ты?

— Перестань петь, я сплю.

Вечером шли купаться, и каждый раз он думал: «Завтра». А солнце все грело и грело; растения сливались, надоедали; воздух менялся, стояли по разные стороны, смотрели друг на друга; она входила и выходила; но когда она уехала, все мужчины разом повернулись к нему.

Надо накупить побольше ручек с темными чернилами и больших блокнотов, чтобы писать. Если не записал, а просто запомнил, ощущение потери. То, что сегодня, кажется самым что ни на есть, завтра переосмысливаешь.

— Старик, если я захочу, первого секретаря завтра же снимут! Но зачем нам с тобой это надо? Ты знаешь, это кто? Мой друг! Фронтовик! Зубр!

— Слава, ты послал гонца?

Все время я жил не как писатель, просто так — то, что осталось в памяти, то и есть.

— Это все манная каша! Если вас всю жизнь кормить манной кашей, вам же захочется, наконец, соленого огурца?

— А у меня соленый огурец на последней странице.

Мама велела купить кофе растворимого, я случайно в магазине увидел, как несут коробку, на всякий случай встал в, очередь. Все брали по десять — пятнадцать банок, а я взял одну — на две не хватило денег. С тех пор, я всегда ношу в кармане деньги. Я уверен, я лучше, умнее, интереснее. Большой, крупный, правильные черты лица: рот, нос, брови — ни на кого не похож. Ничего не знаю, ничего не помню, без имени, без наследственности.

— Не из той оперы?

— Не из той оперы.

— Я даже глаз поджимаю, когда клюкву ем.

— Зачем?

Очень кислая.

— На улице тепло?

— Тепло.

— Без головы можно идти?

— Я уже неделю хожу без головы.

Часто бывает так, я могу что-нибудь хорошо выразить двумя — тремя жестами. Слово — жест мысли. Начальные буквы имен похожи на самих людей. Написано го, что надо, но не так, как надо. Хорошо выглядит большой светло-желтый кусок масла, завернутый в пергамент. Вот уже пять лет езжу, каждое утро на работу и с работы примерно в одно и то же время одни и тем же путем и еще ни разу не встретил одного и того же человека дважды. Чтобы смутить любую женщину, достаточно внимательно провести по ней взглядом сверху вниз.

Нагота всегда прекрасна и задумчива. Когда приходит время, продавцы выходят на улицы и выносят всякую снедь и припасы. Они немного оглядываются, приводят себя в порядок и начинают торговать. Другие — это жители. Они отдают продавцам деньги, а взамен получают мясо, кур или пирожки. Дома это все съедается подчистую. Оранжевые яблоки солнца стукаются о стекла окон, отскакивают от них и сыпятся на мостовую; музыка выглядывает из подворотен, крадется вдоль стен и все время оглядывается, чтобы кто-нибудь не сделал ее потише.

— Входишь во двор, стоит дерево. Ты в подъезд, а дерево стоит. Выходишь из подъезда, а оно все стоит, дерево-то. Не понимаешь?

— Не понимаю.

Серая каменная лестница, пыль. Крещусь, не знаю, как правильно. Впереди старушка поднимается на площадку, целует по очереди четыре иконы. Дверь налево. Входим в зал. Народ, солнце, музыка. Как-то не убрано, никакого порядка, контуры нечеткие. Проповедник читает в микрофон, южане не согласны — шумно спорят. Несколько птиц залетают в стрельчатые окна вместе с пыльными лучами и, почирикав, вылетают обратно. За окном белый каменный город, ярко-синее небо, передо мной икона, освещенная солнцем. Я вглядываюсь, вглядываюсь… Синеватое и бледно-желтое дрожит на краю поля, брезжит. Из-под снега вылезли двадцать семь молоденьких сосен, будто веточки воткнуты, хвою потрогал — свежая-свежая. Закат, как голубиное крыло, и лужи блестят. Тихо играет радио, не мытая со вчерашнего дня посуда, часы, телефонный звонок, шум трактора. В метро локтем вминаются в бок. Таллинну очень идет прохладная пасмурная погода, черные липы на площади. Эстонцы никогда не пойдут на красный свет. Несколько странно видеть пустую улицу и стоящих по краям спокойно ждущих людей. Когда стоишь и ждешь вместе со всеми, это игра. По городу бежит полупьяный человек в коричневом плаще, резко сворачивает налево и пропадает в конце улицы. Пистолет в моих руках постепенно превращается в перчатку с одним твердым пальцем. Внутри перчатки вместо пальца я чувствую дуло все того же пистолета. Я убегаю, меня запирают, я опять убегаю, передо мной открытое окно. Чувствую, сзади кто-то есть. Двое пожилых людей с целлулоидными папочками под мышкой, переговариваются тихо.

— Я полагаю, самое реальное — все иметь.

— Моя область интуиция.

— Если точно, эти вещи близки, почти равнозначны. Ситуации рождаются из эмоций, у каждого свои методы.

— Речь о методах?

— Только о круге тем. Но, опять же, ясность.

— Это я отлично знаю.

— Говорим о чепухе.

— Нет.

— Лишний раз попустословить.

— Смотря, с каких позиций.

— Но если вещь четко не определена.

— Я думаю, все равно можно.

— Переживаешь за человека, думаешь, стараешься…

— Вот, об этом и стоит писать.

— Писать научился? Работать почему-то не научился.

— Кому работать, кому писать.

— Это, что же за штука? Вырождение человечества? Это все жопой к нам повернется. Жена Пушкина после его смерти вышла за генерала, это известно. А генерал был такой: приходил и, не разувая сапог, три раза.

— Сам-то спортом занимаешься?

— Нет, я устарел для этого дела. Раньше любил. Раньше великолепно было: столовая, творог, молочко. Теперь ни хрена нету, мы с бабкой за шашлыком полтора часа простояли. На хрен такой шашлык нужен! А утка венгерская. Жирна-а-а-я! На три дня хватит с картошкой или вермишелью, или кашу бабка сварит с подливкой. Я, как холостой остаюсь, так на пельменях и живу: сваришь пачку на два раза — и суп, и второе. На шестьдесят копеек целый день сыт! А ресторан! Откуда у рабочего такие деньги. Во время войны коммерческие столовые были. "Чай с сахаром", а одному дали без сахара, он стал возмущаться, давать всем пробовать: "Попробуйте, совсем не сладко". Народ в то время был честный, строгий и очень справедливый. "Вы попробуйте", — говорил, так и выпили весь его чай. А теперь? Сделали лягушатник в банях, мужик стоит и туда блюет. За что рубль платить?

— Весов нет?

— Нет.

— Как же вешаться?

— Шнурочек дам. В туалет пройдете и делу конец.

— А здесь нельзя?

— Здесь же люди.

— Ну и что?

— Я считаю, что это настолько интимная вещь…

— Интимная вещь, — проворчал клиент. — Сволочи.

Похолодало. Ледок. Иногда синие кусочки сквозь облака. Еле подавил гнев. Еле-еле, но все-таки подавил, хотя дверью хлопнул сильно. Тухнет и как-то скукоживается, но потребность есть, начинаю карабкаться. Рассада взошла удивительно хорошо. Смотрю фильм о любви, а мне скучно; думаю, "почему?" и понимаю: перестала интересовать любовь в таком смысле. Даже сейчас, ночью, пахнет весной. Побольше вбирать, чтоб было чему бродить. О, тихо падает снег. Купил бутылочку синего стекла матовую, как в пыли, и поставил на окно: через нее, как и через оконное стекло тоже идет свет с улицы, только синий. Потек ручей в овраге, запрыгали лягушки, значит, точно — конец! Лягушек набралось полный бассейн, но им там хорошо: есть вода и островки снега, когда начнут погибать, станем спасать. Все потихоньку оживает, потягивается со сна, ночью опять схватилось, как ущипнул кто. Коты и кошки так и бегают туда-сюда. Лягушки в бассейне вмерзли в лед, как мухи в янтарь. Иногда думаю «ку-ку», а иногда «кукареку». Протекаю сквозь выставку видов и событий, верчу головой, как в круговом кино, въезжаю в экран. Метался, метался, побегал по комнате, съел кусок рыбы и был таков. По-зимнему светло, апрель, а по снегу прыгают трясогузки, вороны носятся; кажется, даже дикие не понимают, что происходит. Ждем, ждем… Думаю, должно как-то сразу все рухнуть. Несколько дней назад, наверное, во время метели, сломало верхушку сосны на мысике, а мы даже не услышали — такой был шум кругом. Меня нет. А над пустой шкуркой издевайся сколько угодно.