— Послушай, Мигель, — сказала Флора, голос ее звучал мягко, певуче, однако непреклонно, — сейчас я ничего не могу тебе ответить. Но моя мама не хочет, чтобы я ходила с мальчиками, пока не окончу колледж.

— Все мамы всегда твердят одно и то же, — настаивал Мигель. — Да и откуда она узнает? Мы будем встречаться, как ты скажешь, пусть только по воскресеньям.

— Я отвечу тебе попозже, сначала мне надо подумать, — произнесла Флора, опуская глаза. И через секунду добавила: — Прости, но теперь мне надо идти, уже поздно.

Страшная усталость, расползавшаяся по всему телу и расслаблявшая, охватила Мигеля.

— Ты на меня не сердишься, Флора? — спросил он жалобно.

— Ну что ты! — живо ответила она. — Не сержусь.

— Я буду ждать сколько захочешь, — сказал Мигель. — А до тех пор мы будем видеться, да? Пойдем в кино сегодня днем, хорошо?

— Сегодня днем я не могу, — отказалась она по-прежнему мягким тоном. Меня пригласила Марта.

Казалось, горячая струя обожгла Мигеля — так больно отозвался в нем этот ответ, которого он, правда, ждал и который тем не менее показался столь жестоким. Значит, верно то, о чем в субботу зловеще прошептал ему на ухо Папуас. Марта оставит их наедине — это ее обычная тактика. А потом Рубен станет обстоятельно рассказывать своим друзьям, грифам — столь гордо они себя прозвали, — как вместе с сестрой он, Рубен, составил план действий, наметил место и час. А Марта в награду за услугу потребует себе право подглядывать из-за шторы.

— Ну не надо, Флора. Пойдем на дневной сеанс, как собирались. Я не буду говорить тебе про это. Обещаю.

— Не могу, правда, — сказала Флора. — Я должна пойти к Марте. Она приходила вчера и звала меня. А потом мы погуляем с ней в парке Саласар.

И в этих последних словах он не уловил и тени надежды. Некоторое время он смотрел туда, где под величественным сводом фикусовых деревьев исчезла ее хрупкая фигурка. Можно вступать в бой с любым противником, но только не с Рубеном. Он припомнил имена девочек, которых Марта приглашала к себе по воскресеньям. Уже ничего нельзя поделать, он побежден. И снова перед его глазами возникла картина, помогавшая ему прийти в себя всякий раз, когда он терпел поражение: появившись издалека, из черных клубящихся туч, он, Мигель, маршировал во главе колонны кадетов Морской школы,[30] направляясь к воздвигнутым в парке трибунам, а с трибун ему аплодировали солидные господа в цилиндрах и дамы, сверкающие драгоценностями; на аллеях толпился народ, мелькали лица его друзей и врагов; все в восхищении следили за ним, у всех на устах его имя. В синей форме, набросив на плечи просторный плащ, Мигель шагал впереди, глядя куда-то вдаль. Вот он поднял шпагу, салютуя, и повернул голову на пол-оборота: в центре трибуны стояла Флора, улыбалась. А за углом сиротливо приткнулся Рубен; оборванный, жалкий, пристыженный, — бросив на противника быстрый презрительный взгляд, Мигель продолжал маршировать, пока не исчез…

Исчезло и видение, растаяло словно дымок.

Мигель уже стоял у двери своего дома, ненавидя себя, ненавидя все на свете. Войдя, он сразу поднялся в свою комнату и бросился в постель. В легком полумраке, как только прищурил глаза, показалось лицо девочки. «Я люблю тебя, Флора», — сказал он вслух, и тут же выплыла рожа Рубена: нагло выдвинута челюсть, губы вытянуты в злой ухмылке; их щеки были рядом, они все сближались, Рубен искоса поглядывал на него и тянулся губами к губам Флоры.

Он соскочил с постели. Зеркало в шкафу отразило его мертвенно-бледное лицо с темными кругами под глазами. «Нет, Рубен ее не увидит! Этот номер не пройдет, черта с два!»

На авениде Пардо было по-прежнему пустынно. Ускоряя шаг, он дошел до перекрестка. И тут остановился в нерешительности. Ему стало холодно: куртку он забыл в комнате, а рубашка не защищала от ветра, который налетал с моря и бился в густой листве фикусов. Жуткая сцена — Флора и Рубен вместе — придала ему силы, он пошел дальше. Вот и бар возле кинотеатра «Монтекарло» — с порога он увидел всех за столиком, как обычно, в левом заднем углу. Франсиско и Папуас, Тобиас и Зубрила заметили его, с удивлением посмотрели, и тотчас же их лукавые, горевшие от возбуждения глаза обратились к Рубену. У Мигеля победило самообладание: перед мужчинами он не спасует!

— Привет, — бросил он, подходя. — Что новенького?

— Садись. — Зубрила пододвинул стул. — Каким это ветром тебя сюда занесло?

— Целое столетие тебя не видали, — откликнулся Франсиско.

— Да вот, захотелось взглянуть на вас, — сердечно сказал Мигель. — Я знал, что вы здесь. Что вы удивляетесь? Или я уже не гриф?

Он уселся между Папуасом и Тобиасом. Рубен сидел напротив.

— Кунчо! — крикнул Зубрила. — Принеси-ка еще бокал. Да почище!

Кунчо подал бокал, и Зубрила налил пива. Провозгласив традиционный тост: «За грифов!» — Мигель выпил.

— Э! Чуть и бокал не проглотил! — сказал Франсиско. — Сразу залпом.

— Держу пари, что ты торчал сегодня на утренней мессе, — сказал Папуас, жмурясь от удовольствия, как всегда, когда начинал кого-нибудь заводить. Скажешь, нет?

— Ходил, — невозмутимо ответил Мигель. — Ходил, чтобы повидать там одну девочку, только и всего.

Он вызывающе взглянул на Рубена, но тот сделал вид, что это его не касается; постукивая пальцами по столу, он тихонько насвистывал модную мелодию Переса Прадо[31] «Девочка что надо…»

— Браво! — зааплодировал Папуас. — Браво, донжуан! А ну расскажи нам, что это там за девочка…

— Тайна.

— Между грифами нет тайн, — напомнил Тобиас. — Ты уже забыл? Выкладывай, кто она.

— Тебе что за дело, — сказал Мигель.

— Как что за дело? — сказал Тобиас. — Я должен знать, с кем ты водишься, чтобы знать, кто ты.

— Ты пока пей, — сказал Папуас Мигелю. — Один: ноль.

— Что, если я угадаю, кто она? — сказал Франсиско. — А вы не знаете?

— Я знаю, — сказал Тобиас.

— Я тоже, — сказал Папуас, он обернулся к Рубену и с самым невинным видом, как бы между прочим, проронил: — А ты, старик, догадываешься, о ком речь?

— Нет, — холодно сказал Рубен. — И меня это не интересует.

— Прямо-таки костер полыхает в желудке, — сказал Зубрила. — Больше никто не закажет пива?

Папуас красноречиво провел пальцем по горлу.

— I have not money, darling[32] — сказал он.

— Ставлю бутылку, — торжественно взмахнув рукой, объявил Тобиас. — Кто следующий? Надо же погасить костер у этого слюнтяя.

— Кунчо, тащи полдюжины, — заказал Мигель.

Раздались громкие возгласы, радостный смех.

— Ты настоящий гриф, — подтвердил Франсиско.

— Грязный, блохастый, — добавил Папуас. — Да, гриф на все сто!

Кунчо принес пиво. Они пили. Слушали, как Папуас выпаливал — одну за другой — непристойные истории, терпкие, нелепые, возбуждающие. Между Тобиасом и Франсиско разгорелся спор о футболе. Зубрила рассказал о происшествии, свидетелем которого был: он ехал на автобусе в Мирафлорес, все пассажиры сошли на авениде Арекила, а на углу улицы Хавьера Прадо[33] в автобус залез обормот Томассо — «этот двухметровый альбинос, что до сих пор отсиживается в начальной школе, да еще живет близ Кебрады, помните?» — и, притворяясь, что его интересует управление машиной, начал задавать вопросы шоферу, а сам тем временем наклонился над сиденьем и потихоньку изрезал бритвой обивку кресла.

— Это потому, что я был там, — утверждал Зубрила. — Ему и захотелось блеснуть.

— Он умственно отсталый тип, — сказал Франсиско. — Так могут вести себя десятилетние. В его возрасте это уже не блеск.

— Блеск был потом, — фыркнул Зубрила. — Я крикнул шоферу: «Эй, шеф, этот обормот портит вашу машину».

«Что? Что?» — спросил шофер, резко тормозя. Перепуганный, с горящими ушами, Томассо отчаянно дергал дверь автобуса.