Та футбольная история, как это ни странно, пришла таки к счастливому финалу. Восторжествовало известное эмпирическое правило: подчинить своей воле бушующую людскую стихию способна только сильная личность. Благодаря мужеству тогдашнего Первого Секретаря, не побоявшегося рискнуть собственным престижем, события удалось повернуть в спортивное русло. Какие слова он нашел; как добился того, что в этой кутерьме его выслушали; каким образом уговорил он всех этих впавших в детство и потерявших, казалось, всякий контроль над собой болельщиков удалиться с поля, для меня, свидетеля происходившего, и по сей день остается тайной. Но положительный итог его вмешательства был налицо: вскоре на трибунах установился относительный порядок и тысячи людей, покинув наконец стадион, устремились вниз по улице скандируя динамовские лозунги. Из повергнутого дракона наконец выпустили воздух. Несколько десятков побитых и раненых, несколько перевернутых и сожженных автомобилей, право же, лишь мелкая нервотрепка по сравнению с тем худшим, что удалось предотвратить. Но зрелище объединенной в единый кулак и изготовившейся к броску толпы мне не забыть никогда.
И вот сегодня людей на площади и прилегающим к ней улицам собралось несравненно больше, чем тогда на стадионе. Обеспечение порядка в таких условиях - особо трудная и ответственная задача. Ни одного дерзкого слова, ни одной неуместной шутки. Все должно проходить очень организовано, все участники траурного митинга должны быть проникнуты одной-единственной мыслью. Мыслью о невозвратимой тяжкой утрате, обязавшей всех только одному - работать на своем рабочем месте лучше, больше и энергичней. И не дай бог если мысли людей потекут в каком-то ином, все равно каком, но ином направлении - неприятностей не оберешься. Впрочем, для беспокойства вроде не было серьезных основании. На лицах у людей действительно была написана скорбь. Здесь не только выполняли гражданский долг, здесь прощались с человеком, которого любили и ценили.
Итак, митинг открылся ровно в полдень. Ораторы говорили долго, нудно и однообразно. Речи выступавших несколько различались по уровню эмоциональной экспрессии, в зависимости от того к какому литературному клану принадлежал выступавший. Поминали заслуги и награды покойного, поминали его преданность делу коммунизма и чуткое отношение к способной молодежи, отмечали его высокие качества человека и гражданина, помянули и о его близости к народу, и о высокой вере в его счастливое будущее. Конечно, соболезновали родным Писателя. Тридцать три раза было употреблено слово "талант", семь раз слово "гений", один известный литературовед даже назвал покойного "великим кормчим". В общем, на мой взгляд, речи эти были слишком утомительными и откровенно слащавыми. Сотни тысяч скорбящих терпеливо дожидались завершения торжественной части, - этого неизбежного зла, порожденного самыми добрыми намерениями. Наконец в три часа пополудни процессия, которую возглавили члены ЦК и правительства Грузии, медленным шагом тронулась по проспекту Руставели. Маршрут был предусмотрен следующий: площадь Республики - проспект Руставели - площадь Ленина - улица Кирова - улица Чонкадзе - Мтацминда. Это было так символично... Гроб несли по главному проспекту Тбилиси, носящему нетленное имя великого поэта Грузии. И я, затерявшись в толпе Одинаковых, шагал вместе со всеми. Издалека я мог видеть только черную точку гроба, невнятно колыхавшегося где-то вдали, - вот так я и Писатель вновь оказались бесконечно далеко друг от друга. Не знаю, что со мной приключилось, но мне вдруг стало скорее весело, чем грустно, и я ничего не мог с собой поделать. Солнечное небо сияло надо мной, голубое и глубокое; легкий ветерок подбадривал меня, и я неожиданно ощутил прилив энергии и сил. Моя судьба отныне в моих руках, - отчего-то подумалось мне, - Писатель ушел навсегда, и я наконец остался один на один со стихией. Обратного пути нет, я обязан взять над ней верх, и я сделаю это. Жаль, что моему могущественному покровителю никогда больше не суждено полюбоваться глубоким голубым небом у себя над головой; он более не порадуется ни легкому ветерку, ни тонкой шутке, но я сохраню о нем память. Это был великий человек. Упрямец, идеалист, ретроград - но великий. Пусть он, слишком уж уповая на свою прозорливость, плохо читал в моей душе, но все же он подступился к разгадке ближе других. И взамен я постараюсь стать достойным его духовного завещания, смысл которого открыт лишь мне одному. По мере сил и возможностей, постольку - поскольку. Но ведь это все же лучше, чем ничего. Я ведь мог бы просто наплевать и забыть, до призраков ли прошлого в нашем деле. Но я не хочу забывать. Все-таки я обязан этому человеку слишком многим. Писатель будет жить в моем сердце пока оно бьется, и думай я иначе, мои туфли не топтали бы сегодня этот асфальт. Человеком больше здесь, человеком меньше - в отличие от людей на трибуне стадиона, здесь никто не обратил бы ни малейшего внимания на мой уход. Тоже мне, великая честь - превратиться в одного из Одинаковых. Но я иду за гробом, иду смиренно, иду из уважения к личности Писателя, личности которая стала для меня легендарной. Иду, так как из из жизни ушел хороший, честный, добрый человек. Иду, потому что в глубине души убежден: он был чище, красивее, сильнее, лучше меня. И еще потому, что я ему должен и никогда уже не смогу вернуть ему этот долг.
Оставив позади широкий проспект пенные барашки людского моря вторглись во владения тесных улочек Сололаки и неустрашимо устремились наверх - по направлению к Пантеону. Море разделилось на многочисленные речушки - резвые и не очень, - и резвым повезло больше: только им было суждено окружить Пантеон заводями скорби. Моя же обмелевшая речка застряла где-то на полпути к месту последнего отдохновения Писателя. Подойти к нему поближе не было никакой возможности. Оставалось только терпеливо дожидаться окончания церемонии и последующего отлива. А пока меня обрекли на длительное стояние посреди молчаливых и незнакомых мне людей в почтенном отдалении от Пантеона. И это после стольких часов траура. У меня начали отчетливо побаливать ноги, но... Невольно я задумался о бренности всего земного. Ох, какие высокие требования предъявлял Писатель к своим избранникам. Мне вспомнился длинный список этих требований, стало и смешно, и грустно. Ведь таких людей нет на свете, и в недосягаемости - вся прелесть идеала. Неужели к концу своего века этот умный старик вознамерился перехитрить жизнь? Если так, то он переоценил свои силы. Что убило его? Наступившее разочарование в моих способностях? Сознание бесплодности своих усилий? Невозможность повторить себя в самых близких ему людях? Тщета и суетность жизни? Начисто испепелившая ему нутро ненависть к конформизму? Может в эпилоге он почувствовал, что не в его власти контролировать поступки такого сложного человека как я? Может он признался себе в том, что неосмотрительно отдал мне больше, чем должен был предложить? Может животный страх неминуемого провала нашей затеи ускорил его кончину? А может всего понемножку? Он не скрывал от меня, что угнетен. Угрызения совести отравляли ему последние дни. Он горько сожалел о том, что жизнь не дано прожить заново, не мог простить себе темных пятен своей биографии, но и сдаваться без борьбы не хотел. Вот и попытался вылепить из меня, благо именно я подвернулся ему под руку, существо по образу и подобию придуманного им идеала. Как-то раз он признался мне, что считает конформизм миллионоглавой гидрой, с которой он мечтает поступить так же, как мечтал поступить Нерон с римским народом, добавив, что он всегда пытался победить эту гидру, но, в конце концов, она его одолела. Как он оплошал! Ведь это невозможно - уничтожить конформизм, да еще силой оружия. Каждый человек в некоторой степени конформист, и тогда пришлось бы истребить всех, в том числе и антиконформистов типа Писателя, ибо их антиконформизм - тот же конформизм с малообязывающей приставкой "анти". По сути дела, этот их хваленый антиконформизм - та же фронда, неприятие к любым организованным формам борьбы за вполне светлые идеалы. К оружию? Ради бога! Я готов сражаться. Но не против конформизма, не против миллионоглавой гидры без партийной принадлежности. Я член Коммунистической партии Советского Союза и люблю определенность во всем. Писатель - пройденный этап. Хорошо пройденный, но все-таки пройденный. Я кланяюсь, низко кланяюсь ему в ноги, но... пришли иные времена, взойдут иные имена. Но не на людях, конечно же не на людях. На людях я остаюсь все тем же последовательным антиконформиетом, но себе-то я обязан говорить правду. КОНФОРМИЗМ НЕВОЗМОЖНО ИСТРЕБИТЬ. Лучше уж служить вполне определенному и достойному делу - делу коммунистического строительства. Все эти мысли, мысли сумбурные и во-многом противоречивые - противоречивые, ибо в душе что-то протестовало против них, - колотились о мою черепную коробку в течении всего моего вынужденного стояния на солнцепеке, достаточно, кстати, неприятного, ибо в этот час солнце жгло не то чтобы немилосердно, но все же достаточно надоедливо. Но вот, появились наконец первые признаки отлива и наша речушка потекла вспять. Траурная церемония исчерпала себя и я воспрял духом.
