Станция жила обычной жизнью.

   Ярко вспыхивали огни семафоров, гудели мощные локомотивы, пыхтели громкоговорители, резво носились по высоким перронам носильщики. Мимо приземистого вокзального здания ежедневно проплывали скорые поезда и тяжелые грузовые составы. Иногда они приостанавливали свой бег, и тогда облаченные в оранжевую униформу смотрители начинали натужно постукивать молоточками по блестящим колесам и выискивать малюсенькие трещинки, чреватые в пути большой бедой. Вагонные рестораторы пополняли запасы своих кладовых. Чинно прохаживались по перрону обутые в высокие кожаные полуботинки бравые блюстители порядка.

   Станция жила как обычно.

   Вот только... Вот только одно-единственное выделяло ее в ряду прочих железнодорожных станций, щедрой рукой рассыпанных по бесчисленным стальным магистралям, веткам и веточкам огромной, раскинувшейся на полмира страны.

   Составы мчались через эту станцию только в одном направлении - с Запада на Восток. А может на Север, на Юг, в неведомые края. Никто не знал точно. Ибо никто не ведал куда сворачивают серебристые рельсы там, вдали, за последними выходными семафорами. В те дали никто никогда не заглядывал. Все видели лишь одно - поезда идут Туда, и никогда Обратно, волшебство какое-то. Все видели, ничего не понимали и - боялись.

   Настоящая дорога с односторонним движением.

   Вот так.

   X X X

   Старуха пришла.

   Она пришла на похороны несмотря на ненастный день. С раннего утра заладил мелкий, противный дождик, а сейчас, во время похорон, он полил еще сильнее.

   Но она все-таки пришла. Дома уже начинают волноваться. Наверняка Им показалось странным ее желание прогуляться под дождем. Что ж, пускай поволнуются.

   Было время, она боялась похорон. Вначале боялась, затем - побаивалась, а нынче - почти все равно.

   Много-много лет тому назад, когда она была Девочкой, тоненькой и стройной, ей и в голову бы не пришло, что через много-много лет она с уважением отнесется к Прошлому, которое так и не наступило.

   Она остановилась довольно близко от вырытой могилы. Рядом стояли незнакомые люди, стесняться было нечего. Те, кто мог ее узнать сами были стары. Кроме того, они промолчали бы. Чужая жизнь и чужая смерть.

   Тому, кого хоронили, было за семьдесят, ей - немногим меньше. На самом деле, они были не очень стары, но время нельзя повернуть назад.

   Один землекоп крикнул что-то другому, она не разобрала; тот, другой, что-то ответил первому, она опять не разобрала, гроб опутали толстыми как щупальца канатами и стали осторожно опускать в загодя вырытую яму. Старуха не смогла сдержать тихих слез, уголки прищуренных глаз ее увлажнились и ей пришлось вынуть из сумочки платок. Она когда-то любила его. Того, кого хоронили.

   Он так и не узнал об этом. Не суждено.

   Она молча, не всхлипывая, плакала, но рядом стояли незнакомые люди, а те кто мог ее узнать сами были стары и они научились молчать.

   Гроб начали засыпать землей. Жалость уступала место страху. Старуха понимала, что ее час недалек.

   Она знала о его жизни больше, чем он мог предположить. И не только из газет.

   Она следила за ним. В пределах ее скромных возможностей. Скромных, но возможностей.

   Она следила за ним и после того, как отказала ему, и после того, как вышла замуж и родила детей - двоих мальчиков, а через несколько лет еще и девочку. Ей даже казалось, что она никогда не любила его. Но она любила. Лишь со временем Старуха призналась себе в этом. Она стала мудрее.

   Мудрые страшатся только смерти.

   Люди постепенно начали расходиться. Ей тоже пора было домой, ведь ее с нетерпением ждали. Во всяком случае, она в это верила.

   И только недавно простившегося с жизнью человека больше никто не ждал. Старуха не могла простить себе этого, но время нельзя повернуть вспять.

   Она умела неплохо скрывать свои чувства. Она умела скрывать их даже от себя самой.

   Когда она наконец вернулась домой, зять накрывшись газетой мирно посапывал на мягком, широком диване, а дочь что-то стирала в ванной комнате.

   Они даже не заметили как она вошла. Они ничего не знали о Нем. Впрочем, слышали кое-что. Шли двадцатые годы нового столетия и Советский Союз, как ни в чем ни бывало, продолжал существовать. Образованные люди, в общем, пофамильно знали тех, кто был причастен к руководству огромным государством.

   Ее домашние тоже слыли образованными людьми.

   X X X

   Час пробил и последняя секунда принадлежавшая привычному миру, миру переполненному лунным светом, легкими весенними дождями, голубыми рассветами и беззаботным детским смешком, тихо отошла, превратившись в глухой звук, с которым комок сыроватой земли упал на крышку деревянного ящика. Моего гроба.

   Единственное истинное чувство, овладевшее мною с головы до пят, - это удивление. И владеть мной оно будет еще долго. К чудесам я не был подготовлен, не так меня воспитывали и не так учили. Изумление - для человека с моим жизненным опытом - все же излишне острое ощущение, так что остается только удивляться. Неужели наука столь беспомощна и люди еще нескоро узнают всю правду о загробном существовании, если вообще узнают ее? Или по неведомым причинам именно я оказался непонятным исключением из общего правила, согласно которому душа является вредной поповской выдумкой, тогда как бренные останки человеческого тела медленно, но верно разлагаются на невыносимо пахнущие химические соединения, прежде чем окончательно обратиться в прах? По поводу тела мне трудно судить: в одно и то же время я как-бы и ощущаю его, хотя и не вижу ничего из-за окружающей меня абсолютной тьмы, и не ощущаю, так как обычные и каждодневные его потребности никак себя не проявляют. Я не в силах шевельнуть рукой или ногой, ни даже пальцем, но немощь эта вызвана не утратой двигательных способностей или тяжким поражением нервной системы, а вековечной усталостью, которой пронизана каждая клетка, каждый сустав и каждая мышца после семидесяти лет непрерывной жизни. Но - если следовать картезианцам, - я существую, так как, безусловно, мыслю. Говоря откровенно, для меня это - приятнейший сюрприз.

   Впрочем, ничего похожего на рай, чистилище или ад здесь и в помине нет. С самого начала, вернее сказать, с самого конца, я очутился под воздействием вполне земных реалий. Излишне плотно поужинав, я забылся в беспокойном сне, и в дальнейшем уже не смог оказать кошмарным видениям достойного сопротивления. Презренный злоумышленник безжалостно истязал мою плоть - и сейчас меня охватывает что-то вроде дрожи, как вспоминаю горящие бездонной злобой жестокие бирюзовые глаза, искаженные звериной яростью черты лица, судорожную хватку душивших меня костлявых рук; припоминаю, как отчаянно я боролся и как истощал силы, капля за каплей, в неравной борьбе; как поразил меня, вконец ослабевшего, смертельный ужас безысходности, как страстно желал, но не мог проснуться, как замирало и, наконец, замерло мое сердце. Миокард омертвел глубокой ночью, а ранним утром до моих ушей, - не знаю каким образом, но у меня сохранилась способность различать звуки, - донеслись жалобные и довольно бессмысленные причитания жены. Не скрою, мне стало немного жаль ее - видит бог, с ума по ней я никогда не сходил, но столько лет рядом... нам нелегко придется друг без друга. Так хотелось бы верить в искренность ее горя, до чего же я все-таки недоверчивый человек! Холодная трезвость мышления всегда была мне присуща, являясь, так сказать, моей характерной прижизненной особенностью, и неприятно щекотавшие слух причитания не помешали мне быстро осознать успокаивающее значение того факта, что в старости ей осталось на кого опереться. Верю и в то, что так или иначе, но применяя все же вполне достойные для нашего смутного времени способы, мне удалось - как бы помягче выразиться - немало поспособствовать и тому, чтобы дорогие мне люди, - в основном родня, конечно, но и некоторые из близких друзей тоже, - не пошли бы по миру. Хотя, сказать по правде, после известных событий я не особенно рассчитываю на их благодарность, ибо уверен - они еще обвинят меня в авантюризме и наплевательском отношении к интересам семьи. Что ж, признаю - у этих обвинений найдется резон, ведь беда никогда не приходит одна и именно сейчас финансовое положение моего семейства оставляет желать много лучшего. Сложись кое-какие события, предшествовавшие моему возвращению в Тбилиси, несколько иначе, родне моей не пришлось бы сейчас суетиться, все было бы сделано за них, а им бы оставалось лишь выполнить последнюю почетную обязанность: стоя у изголовья гроба отвечать на формальные рукопожатия целой армии соболезнующих. Будь я поумнее, меня, разумеется, похоронили бы на более приличествующем моему общественному статусу кладбище и, безусловно, за государственный счет. Но так уж получилось, что по недостатку ума я не пожелал платить за сомнительную честь будущих пышных похорон непомерно высокую цену. Ум - умом, но, как мне кажется, это оказалось правильным решением. Во всяком случае, в моем нынешнем положении ничтожное значение преходящих ценностей слишком очевидно.