И вот тут Лоренс Пентфилд нанес свой удар. Нанося его, он почувствовал прилив спокойного удовлетворения, которое, казалось, до некоторой степени искупало причиненное ему зло.

— Это моя скво, — сказал он. — Миссис Пентфилд, с вашего разрешения.

У Корри Хатчинсона перехватило дыхание. Пентфилд отвернулся от него и подошел к женщинам. Лицо Мэйбл было тревожным, и она, казалось, не была склонна разговаривать. Он как ни в чем не бывало обратился к Доре:

— Как прошло путешествие? Очень мерзли на стоянках?

А как себя чувствует миссис Хатчинсон? — спросил он затем, бросив взгляд на Мэйбл.

— Глупыш вы милый! — воскликнула Дора, обнимая и тормоша его. — Значит, вы тоже прочли? Так вот почему вы себя так странно держали!

— Я… я не понимаю… — пробормотал он.

— В следующем номере дали поправку, — болтала Дора. — Нам и в голову не приходило, что этот выпуск попадется вам на глаза. В других газетах все было правильно. Но, конечно, именно этот злосчастный листок попался вам в руки.

— Постойте, о чем вы говорите? — перебил Пентфилд. Его сердце сжалось от неожиданного страха. Он почувствовал себя на краю пропасти. А Дора все не умолкала:

— Знаете, когда стало известно, что Мэйбл и я уезжаем в Клондайк, в «Еженедельнике» напечатали, что с нашим отъездом на Мирдон-авеню станет густо, — что, конечно, означало «пусто».

— Так, значит…

— Я миссис Хатчинсон, — ответила Дора. — А вы-то думали, что это Мэйбл?

— Именно так, — медленно проговорил Пентфилд. — Теперь я понял. Репортер перепутал имена, а газеты в Сиэтле и Портленде перепечатали, как было.

Он замолчал. Мэйбл снова повернулась к нему, и он увидел, что она ждет. Корри с большим интересом рассматривал рваный носок своего мокасина, а Дора искоса поглядывала на невозмутимое лицо сидевшей на нартах Лашки. Лоренс Пентфилд смотрел прямо перед собой в безнадежное будущее, где он видел только упряжку собак, себя и рядом — хромую Лашку. Затем он заговорил, очень просто, глядя в глаза Мэйбл:

— Простите. Мне и в голову не приходила такая ошибка. Я думал, что вы вышли за Корри. Там, на нартах, миссис Пентфилд…

Мэйбл Холмс бессильно повернулась к сестре — казалось, на нее внезапно обрушилось все утомление тяжелого пути. Дора подхватила ее. Корри Хатчинсон все еще не мог оторвать взгляд от своих мокасин. Пентфилд посмотрел на него, на обеих женщин и пошел к картам

— Надо ехать: ребенок Пита не может ждать нас весь день, — сказал он Лашке.

Длинный бич свистнул, собаки натянули постромки, нарты дернулись и помчались вперед.

— Слушай, Корри! — крикнул Пентфилд, обернувшись. — Ты можешь занять старую хижину. Она теперь пустует. Я построил новую на холме.

Казалось бы, что рассказ из жизни золотоискателей, — причем более правдивый, чем вы думаете, — должен быть рассказом о неудачах и разочарованиях. Впрочем, все зависит от того, как смотреть на вещи. Кинку Митчеллу и Хутчину Биллу, например, слово «неудача» показалось бы слишком мягким. А что у них сложилось весьма определенное мнение на этот счет, известно всем и всякому на Юконе.

Осенью 1896 года два товарища вышли на восточный берег Юкона и вытащили из поросшего мхом тайника узкую канадскую байдарку. Вид у них был не слишком привлекательный. Худые, изможденные и оборванные, возвращались они после целого лета разведывательных работ — лета полуголодного и полного лишений. Тучи комаров звенели над ними, окружая, словно нимбом, их головы. Лица их были покрыты густым слоем голубоватой глины. Они держали наготове по комку этой сырой глины, нашлепывая свежие кусочки на те места, где она, высыхая, отваливалась. Жалоба и раздражение, прорывавшиеся в голосе, да преувеличенная резкость всех движений и жестов говорили о беспокойных ночах и бесплодной борьбе с крылатыми полчищами.

Течение подтолкнуло нос байдарки, и она оторвалась от берега.

— Эти комары меня в гроб вгонят! — простонал Кинк Митчелл.

— Не унывай, парень, мы уже почти на месте, — отвечал Хутчину Билл с деланой бодростью, отчего его замогильный голос звучал особенно уныло. Через сорок минут мы причалим к Сороковой Миле, и тогда… А, черт!

Придерживая одной рукой весло, он звонко шлепнул себя другой по шее и, неистово ругаясь, наложил кусок свежей глины на ужаленное место. Кинку Митчеллу было не до смеха. Глядя на товарища, он обмазал толстым слоем глины собственную шею.

Они переехали Юкон и, легко взмахивая веслами, пустились вниз по течению, вдоль западного берега. Через сорок минут они обогнули островок и поплыли, почти касаясь берега левым бортом. Перед ними внезапно возник поселок Сороковая Миля. Разогнувшись и перестав грести, они глядели на открывшуюся панораму. Они вглядывались в нее долго и внимательно, предоставив лодке плыть по течению, и лица их выражали недоумение, постепенно переходившее в ужас. Ни струйки дыма над поселком, а ведь в нем было несколько сот бревенчатых хижин. Не слышно было ни свиста топора, с размаху врезающегося в дерево, ни скрежета пилы, ни стука молотка. У лавки не видно было ни собак, ни людей, которые обычно слонялись тут. Ни одного парохода, ни одной лодки, ни одного плота даже не видно было у берега. Хоть бы какое-нибудь суденышко на реке, хоть бы малейший признак жизни в селении!

— Похоже, что тут архангел Гавриил протрубил в свою трубу, а мы с тобой опоздали явиться, — заметил Хутчину Билл.

Он сказал это так равнодушно, словно в том, что они увидели, не было ничего необычайного. А Кинк Митчелл ответил ему в тон так же небрежно, точно и он не испытывал никакого смятения.

— А может, все сделались баптистами, забрали лодки и решили ехать на страшный суд по реке? — сказал он, подхватывая шутку товарища.

— Мой старик был баптист, — продолжал Хутчину Билл, — и уверял, что водой туда на сорок тысяч миль ближе, чем сушей.

Шутка кончилась, они пристали к берегу, вышли из лодки и взобрались на крутой откос. Когда они очутились на пустынных улицах, им стало жутко. Над поселком мирно светило солнце, легкий ветерок хлопал канатом флагштока перед закрытыми дверьми дансинга «Каледония». Звенели комары, пели зорянки, а голодные воробьи прыгали меж хижин в поисках пищи. Но ни малейшего признака человеческой жизни не было во всем селении.

— Смерть как пить хочется! — сказал Хутчину Билл, бессознательно понижая голос до хриплого шепота.

Его товарищ только молча кивнул в ответ, словно боясь услышать звук собственного голоса в этой тишине. Так брели они в тревожном молчании, пока вдруг не увидели распахнутую дверь. Над дверью, во всю длину фасада, тянулась грубо размалеванная вывеска с надписью: «Монте-Карло». А у двери, надвинув шляпу на глаза, откинувшись назад вместе со стулом, сидел какой-то человек и грелся на солнце. Это был старик патриархального вида с длинными белыми волосами и длинной белой бородой.

— Да это никак старый Джим Каммингз! Видно, и он, вроде нас с тобой, опоздал на страшный суд, — сказал Кинк Митчелл.

— Не слыхал, должно быть, как архангел Гавриил дудел в трубу, предположил Хутчину Билл. — Эй, Джим! Проснись! — окликнул он старика.

Тот встал со стула, припадая на одну ногу, и, моргая спросонья глазами, машинально забормотал:

— Чего вам налить, джентльмены? Чего вам налить?

Они вошли за ним в дом и стали рядом у длинной стойки, за которой некогда полдюжины расторопных буфетчиков еле поспевали обслуживать посетителей. В большом зале, всегда таком оживленном и шумном, стояла унылая кладбищенская тишина. Не побрякивали фишки, ударяясь друг о друга, не катились с легким жужжанием бильярдные шары. Столы для игры в рулетку и фараон были накрыты чехлами и казались могильными плитами. Из соседней комнаты, танцевального зала, не доносились веселые женские голоса.

Старый Джим Каммингз взял трясущимися руками стопку и стал ее вытирать, а Кинк Митчелл выводил свои инициалы на пыльной стойке.