И подобно этому древнему художнику, которому, как и вообще всем образованным людям, был присущ веселый нрав, наш Альбрехт также весел, дружелюбен, услужлив и в высшей степени справедлив, за что его весьма ценят превосходнейшие мужи, и особенно любит его сверх всякой меры, как брата, Вилибальд Пиркгеймер, человек в высшей степени сведущий в греческом и латинском, выдающийся оратор, советник и полководец.

Также он [Антон Кресс] радовался всегда талантам нашего времени и весьма высоко ценил нюрнбержца Дюрера, которого имел обыкновение называть немецким Апеллесом. Умолчав о других, я могу привести в пример живописцев Болоньи, которые в его присутствии, – я сам это слышал, – открыто провозгласили его первым живописцем в мире и уверяли, что им легче будет умереть после того, как они увидали столь желанного им Альбрехта. Об этом [его величии] свидетельствует написанная им, единственным после Апеллеса, в нашем столетии, книга о теории живописи.[589] О ней пусть судят живописцы и потомки; мне же не менее дороги в моем возлюбленном Дюрере его благородная честность, его ораторский талант, его любезность, обходительность и человечность. Одного только я не могу обойти: Якоб Вимпфелинг, которого я никогда не упоминаю, не воздав ему хвалы, сообщает в шестьдесят восьмой главе «Извлечений из немецкой истории», будто Альбрехт Дюрер был учеником Мартина Шона из Кольмара.[590] Однако, когда я заводил об этом речь, Альбрехт уверял меня письменно, а часто и устно, что отец его Альбрехт, происходивший из деревни Юла близ венгерского города Ворадия, [591] действительно был намерен отдать его, когда ему было тринадцать лет, в ученики к Мартину Шону, ввиду выдающейся славы последнего, и дал ему для этой цели рекомендательное письмо. Однако тот тем временем умер, почему Дюрер и провел свой трехлетний срок обучения в мастерской нашего соседа и соотечественника Михаеля Вольгемута. В конце своего путешествия по Германии он прибыл в 1492 году в Кольмар и был любезно и дружески принят золотых дел мастерами Каспаром и Павлом и живописцем Людвигом, равно как и в Базеле золотых дел мастером Георгом – братьями Мартина; но учеником Мартина он ни в коем случае не был, и он даже никогда его не видел, хотя имел большое желание видеть его. Но об Альбрехте мы скажем в другом месте.

Мне кажется, основанием для венецианской поговорки, что все города Германии слепы и только Нюрнберг видит одним глазом, послужило то, что люди ваши[593] блистательно выделяются остротою ума и особенно деятельной натурой, что видно по сделанным их руками произведениям искусства. Ибо все давно убедились, что созданные у вас произведения великолепны и более других отвечают желаниям людей. Мнение же это более всего пробудил в Италии своими произведениями Апеллес наших дней Альбрехт Дюрер, так что итальянцы, – которые неохотно хвалят немца, то ли из зависти, очень свойственной этому народу, то ли потому, что, согласно давнишнему мнению, они считают нас тупыми и непригодными ко всему, что требует ума, – настолько восхищаются им, что не только добровольно ему уступают, но некоторые из них даже сбывают свои произведения под его именем, чтобы сделать их более ходкими.[594]

Высокодостойный император прибыл после избрания в Антверпен. Тогда советники города подготовили разные зрелища и игры на улицах, по которым должен был проехать император, чтобы показать таким образом, что они довольны прибытием его императорского величества и от всего сердца рады ему, а также желают ему счастья. Среди прочего стояли также в одном месте наикрасивейшие, прелестнейшие девицы, почти совсем нагие, закутанные в прозрачные светлые ткани. Когда император прибыл к тому месту города, где было устроено это зрелище и представление (туда сбежалось множество народу), его императорское величество даже не бросил взгляда на этих девиц. Эту историю рассказал мне благочестивый и достойный человек, Дюрер, живописец, нюрнбергский гражданин, присутствовавший при этом въезде императора среди прочего народа. К этому он добавил, что сам он с большой охотой прибыл туда не только ради того, чтобы увидеть все происходившее, но также чтобы для пользы своего искусства получить самое верное представление о совершеннейших пропорциях прекраснейших девиц. Ибо я, – сказал он, – рассматривал их внимательно, ведь я живописец.

Девятнадцать лет назад я работал у одного золотых дел мастера – старого, искусного и много путешествовавшего человека; однажды он рассказал мне, что, как он узнал от сведущих людей, Альбрехт Дюрер посетил проездом один могущественный и славный город, который не будет здесь упомянут.[597] Там ему показали (быть может, скорее из вежливости по отношению к Максимилиану,[598] чем из любви к искусству) одну великолепную и необыкновенно красивую картину и спросили, что он о ней думает. [599] Альбрехт Дюрер от великого изумления едва мог высказать свое мнение о ней. Тогда господа сказали ему: этот человек умер здесь в приюте (желая тайно уколоть Дюрера, как бы говоря: что бы вы, бедные мечтатели, ни воображали о своем искусстве, вам приходится вести такую жалкую жизнь). О, – отвечал Дюрер, – это прославит вас навеки; какая великая честь, если вечно будут рассказывать, как презрительно и недостойно отзываетесь вы о человеке, благодаря которому могли бы приобрести славное имя.

Эразм Роттердамский. из переписки с Пиркгеймером по поводу заказанного им Дюреру гравированного портрета (1523—1526)[600]

Дюрера я приветствую от всей души. Это художник, достойный бессмертия. Он начал в Брюсселе мой портрет. Если бы только он закончил его!

Я желал бы, чтобы Дюрер сделал мой портрет. Кто не мечтает о портрете работы столь великого художника? Но как это осуществить? Он начал в Брюсселе рисовать меня углем, но, вероятно, я уже давно изгладился из его памяти. Если он может сделать что-нибудь по памяти и с помощью медали,[601] тогда пусть он сделает для меня то же, что он сделал для тебя, которого он изобразил немного слишком толстым.[602]