Интересно, а как проявляется безумие? И как угадать момент, когда тварь станет опасной? А князь? Справится ли он?

Говоря по правде, князь не вызывал у Фомы доверия. Несерьезный он, молодой, да к тому же задиристый слишком, князю надлежит степенным быть, повелевать со строгостью в голосе, и с тварями всякими бесед не вести.

В книге он напишет, что "не всяк человек способен правителем быть. Бремя сие тяжкое есть. Господь князей да владык властью великою наделяет, оттого Святой отец на страже воли Божьей стоит, чтобы не вручить власть над стадом Божиим недостойному, чтоб оберечь от власти человека слабого и спасти его от искушения и многих поступков непотребных. Князь Вальрик юн и слаб, и страдает душа князя от власти непомерной, а разум с искушениями справиться не способен. И в замке отцовском слыл князь подменышем, ибо другие сыновья Володара силой да храбростью отличалися, и разумностью превеликой…"

Хотя, насчет разумности, это преувеличение. Фома вспомнил квадратные тупые рожи старших братьев князя — разума в них было не больше, чем в волах, которых в плуги впрягают. А один из слуг, который очень любил поговорить и не любил князя, поведал про рабыню же из дальних краев, которая очаровала князя, и родила ему сына, да только родив, подменила настоящего княжича на другого младенца, хилого и болезного. Дескать, Володара полонянка ненавидела и хотела отомстить то ли за честь поруганную, то ли за крутой князев характер, то ли еще за что…

Дождь усилился, и Фома совершенно пал духом. Теперь они точно потеряются, да и как не потеряться, если из-за дождя в двух шагах ничего не видать.

— Все. Готово. — Человек, вынырнувший из мокрой пелены, плюхнулся на траву. Фома не узнал пришедшего ни по голосу, ни по фигуре, слишком все вокруг размыто, слишком ненадежно.

— Остальные? — Спросила вампирша, поднимаясь.

— Там. — Человек махнул в мокрую темноту. — Вас ждут.

— Сколько было?

— Семеро. Шестерых сразу положили, а седьмой сбежать хотел, да только от брата Рубеуса не убежишь. — Наконец Фома разглядел пришедшего, Селим. Ну да, а кто еще станет говорить об убийстве невинных с такой непотребной веселостью.

— Брат Рубеус, он точно и не человек вовсе, движется быстрее рыси лесной, а с мечом управляется так, что любо дорого глядеть! — Селима распирало от восторга, и не понятно было, чему он больше радуется: тому, что удалось положить табунщиков до того, как те тревогу подняли, или тому, что брат Рубеус показал себя умелым воином. Фоме было тошно, все эти разговоры об убийствах вгоняли в тоску.

— Сейчас на лошадок, речку перейдем и пускай нас на том берегу ищут!

— Лучше пускай не ищут, — пробурчала вампирша. И Фома мысленно с ней согласился, а еще на всякий случай прочел молитву во упокой души, пусть Господь видит, что Фома не одобряет это кровопролитие.

Добравшись до лагеря, Вальрик просто сел на землю, сил не осталось совершенно. Неужели отец был прав, и Вальрик ни на что не годен? Он всего-то и сделал, что дошел от пещеры до лагеря, даже в бою не участвовал. Селим, правда, утверждает, будто бы боя и вовсе не было, и что врагов спящими положили, но и это не успокаивало князя.

Князь, да какой из него князь… после сегодняшнего вообще говорить станут, будто бы Вальрик слабый да трусливый.

— Плохо? — Тварь присела на корточки и заглянула в глаза. — Болит?

Болит. Все тело болит, каждая косточка, каждый сантиметр кожи, и холодно. Вчера не было настолько холодно… она же обещала, что он выздоровеет, и лекарства давала, тогда откуда боль? Боль не должна возвращаться, Вальрик уже успел отвыкнуть от боли.

— Давай, поднимайся. — Коннован осторожно взяла под руку и потянула вверх, Вальрик послушно встал.

— Тут палатка имеется, посидишь минуту, легче станет.

— Двигаться… надо… — зубы стучали так, что Вальрик едва язык ни прикусил. Стыдно-то как… Фома, послушник, который кроме молитв и книг ничегошеньки не видел, на ногах держится, а его, князя под ручку ведут.

— Успеешь двигаться. Сначала переоденетесь, выпьете горячего, а потом и двинемся.

— Почему?

— Что почему? Почему так плохо? А ты думал, что все твои новые и старые синяки в одну ночь заживут? В Орлином гнезде, может, и получилось бы, а здесь… тебе лежать надо, сил набираться, а не под дождем мокнуть. Успеешь еще навоеваться.

— Я — должен, я — князь, а они… убили… — челюсти сводило от холода, и речь была невнятной, но тварь поняла. Она вообще всегда умудрялась понять суть того, что пытался сказать Вальрик. Даже когда он сам толком не понимал, чего же хочет сказать.

— Они многих убили. Многих еще убьют, причем и людей, и… нас. Но если сейчас ты, князь Вальрик, самым дурацким образом погибнешь от воспаления легких, чьей-то случайной пули или еще какой-нибудь глупости, то умру и я, а это никоим образом не приблизит нас к победе.

— Думаешь, победим?

— Не знаю, — ответила она. — Если повезет, то да. А если не повет, то нам с тобой будет все равно.

В палатке было сухо и тепло, плотная ткань не промокала, хотя и не пахла дегтем, как те палатки, в которых обитали пастухи. Да и остов здесь был не деревянный, а из тонких железных трубок, к которым ткань крепилась посредством маленьких петелек. Наверное, чтобы создать этот дом понадобился труд не одной швеи, страшно даже подумать, сколько бы стоила подобное сокровище на ярмарке.

Коннован велела переодеваться и даже дала во что: костюм из темной, жесткой на ощупь ткани выглядел почти новым, и Вальрик старался не думать о том, что стало с его владельцем. Он, князь, мародерствует…отвратительно. Отец за мародерство стражников вешал, а сын не брезгует чужой одеждой.

Интересно, испытывает ли Фома подобные чувства или ему все равно, лишь бы тепло было?

Кружка бульона согрела изнутри, и Вальрик понял, что готов идти дальше, правда он надеялся, что этого "дальше" будет немного. Интересно, а где тела? Селим говорил, что убили семерых, но почему Вальрик никого не видит? Спрятали? Спросить что ли у кого? Нет, спрашивать стыдно, в этом любопытстве есть что-то неприличное, сродни подглядыванию.

Жесткая ткань, из которой была сшита одежда, тоже не промокала. Капли дождя скатывались вниз, но не проникали вовнутрь, и погода сразу же перестала казаться мерзкой. А в лагере кипела жизнь: Селим и Морли седлали лошадей, Рубеус с помощью двух монахов разбирал палатку, а Коннован увлеченно рылась в вещах. Снова мародерство… может, сказать, чтобы перестала? А вдруг найдет что-нибудь важное? Сейчас не время для брезгливости. Хотя, конечно, за ней следует присматривать…

— Нож. Хороший. — Она даже не обернулась. — Возьми, князь, пригодится.

Нож и в самом деле был хорош: темное лезвие, длиной с ладонь, изогнутое, точно клык, и заточенное с двух сторон, и рукоять удобная, из чего сделана не понятно — не рог, не дерево — но в руке не скользит. И Вальрик прицепил нож на пояс. Как она сказала? Пригодится? Вот именно, пригодится, там, куда они собираются, любое оружие пригодится.

— Куртку тоже возьми, теплее будет.

— Фоме отдай.

— У него есть.

Куртка оказалась не хуже ножа, хотя, конечно, сравнивать куртку с ножом глупо, но… но все вещи в этом лагере были в одинаковой мере удивительными: удобными и красивыми. Вот и куртка, вроде бы тонкая и короткая, а вместе с тем теплая, будто внутри не скользкая ткань, а самый настоящий медвежий мех, или пух гусиный.

На рукаве липкое пятно… кровь.

Ради этой куртки кого-то убили.

Нет, неправильно, не из-за куртки, а из-за того, что эти люди сами пришли сюда, сами убивали и таким образом сами виноваты в собственной смерти.

Коннован поднялась, и Вальрик заметил нож на поясе, точно такой, как у него. Она улыбнулась.

— Надеюсь, ты не против, князь?

Издевается или и вправду разрешения спрашивает? Хотя какая разница, у нее и раньше нож был и ничего, все живы.

— Пистолеты и один автомат у Рубеуса. Пусть тебе один даст, эти штуки понадежнее ваших будут.