Уехавшая с мужем, норвежским дипломатом, в Осло, Ольга Александровна покончила с собой в 1932 году. («И этот мир – мне страшная тюрьма, / За то, что я испепеленным сердцем, / Когда и как, не ведая сама, / Пошла за ненавистным иноверцем», – признавалась она в одном из предсмертных стихотворений.) О гибели Ваксель Мандельштам узнал давно; воспоминания о ней в душе поэта возродила работа над «Молодостью Гёте». Из «Второй книги» Надежды Яковлевны: «Мы взяли в университетской библиотеке несколько немецких биографий Гёте. Рассматривая портреты женщин, Мандельштам вдруг заметил, что все они чем—то похожи на Ольгу Ваксель». [794]

В июне поэт написал еще одно, короткое стихотворение о запретной любви, содержащее отсылку к Гёте:

Надежда Яковлевна отмечает, что процитированное стихотворение связано с радиокомпозицией «Молодость Гёте». [795]М. Л. Гаспаров это наблюдение развивает и конкретизирует: «В мае—июне 1935 г. О<сип> М<андельштам> работает над „Молодостью Гёте“, кончая ее размышлениями о дружбе Гёте с женщинами, о встрече с Минъоной(будущей героиней «Вильгельма Майстера» на пути в Италию) и, наконец, итальянским путешествием с любовными элегиями и эпиграммами. Отсюда – сентенциозное «Римских ночей полновесные слитки…»». [796]

На наш взгляд, в двух финальных строках четверостишия Мандельштама трактуется не только любовная тема, но и тема поэта, насильственно выкинутого из советской литературы и, тем не менее, продолжающего существовать в ней тайно и «многодонно».

Неслучайно в стихотворении возникает и топографическое указание на две страны, попавшие в 1935 году под власть нацистской идеологии: на Мандельштамовские впечатления от чтения Гёте, по—видимому, наслоились его ощущения от знакомства с речью Николая Тихонова на Международном конгрессе защиты культуры в Париже.

Текст этой речи был напечатан в «Литературной газете» 30 июня 1935 года. Сначала Тихонов декларативно заявил, что «советская поэзия прежде всего принесла в мир новую силу, новые голоса, новые жанры, новые слова». [797]Потом Тихонов перечислил и кратко охарактеризовал творчество четырех самых видных, на его взгляд, советских поэтов: «Маяковский! Вот мастер советской оды, сатиры, буффонадного и комедийного стихового театра… Багрицкий! Вот стих пламенный и простой… Сложный мир психологических пространств представляет нам Борис Пастернак. Какое кипение стиха, стремительное и напряженное, какое искусство непрерывного дыхания, [798]какая поэтическая и глубоко искренняя попытка увидеть, совместить в мире сразу множество пересекающихся поэтических движений… Если мы хотим контраста, возьмем стихи Демьяна Бедного…» [799]Затем Тихонов неодобрительно высказался о поэтах Запада, в первую очередь о поэтах фашистских Италии и Германии. Заметим, что, как и в разбираемом четверостишии Мандельштама, метонимическими символами этих двух стран послужили в речи Тихонова Рим и Гёте: «Маринетти – поэт „гастрономической архитектуры“ – превозносит в стихах искусство есть так, чтобы от удивительных блюд, ценных и причудливых, к итальянцам вернулся дух древнего Рима. <…> Увы, увы! Никакой Гёте не возвышается над серой пеленой казарменного тумана, окутавшего Германию. <…> Нет, Гёте не возвышается над Германией». [800]

0 Мандельштаме Тихонов в своей речи, конечно, не вспомнил. Между тем старший поэт как раз летом 1935 года был озабочен составлением собственного перечня советских стихотворцев «не на вчера, не на сегодня, а навсегда». [801]Вот Мандельштамовский вариант списка, так же, как и тихоновский, состоящий из четырех имен: «Сказал фразу: „В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и П. Васильев“» (из письма С. Б. Рудакова жене от 6 августа 1935 года). [802]«Пусть меня замалчивают, но я все равно существую в составе советской поэзии» – приблизительно так можно перевести стихотворную Мандельштамовскую реплику с поэтического языка на общеупотребительный.

Надежда Яковлевна вернулась из Москвы 14 июня. Рядом с Мандельштамом в ее отсутствие, кроме Рудакова, находился Яков Яковлевич Рогинский – всемирно известный антрополог, командированный в Воронеж Московским университетом. С Яковом Яковлевичем поэт увлеченно беседовал о Ламарке, Дарвине, французском XVIII веке… Из воспоминаний Рогинского: «…мы сидим на сквере с памятником <поэту Алексею> Кольцову. Мандельштам спрашивает – Как вы думаете, а будет ли поставлен когда—нибудь памятник мне в Воронеже?» [803]Этот полуиронический вопрос, травестирующий тему горациевского «Памятника», перекликается с коротким шуточным стихотворением Мандельштама, где очень точно описывается жилье поэта у Вдовина на 2–й Линейной улице:

(Апрель 1935 [804])

У другого Мандельштамовского приятеля – сосланного в Воронеж московского филолога Павла Калецкого – 19 июня 1935 года умерла жена. Объясняясь позднее с ответственным секретарем Ленинградского отделения ССП по поводу своих частых встреч с опальным Мандельштамом, Калецкий не без вызова писал: «…он и его жена оказались единственными людьми, которые оказали мне большую и добрую человеческую поддержку во время болезни и при смерти моей жены, в то время как никто из моих воронежских коллег по ССП не счел нужным заинтересоваться моим положением, и за эту поддержку я Мандельштамам глубоко и искренне благодарен». [805]

Двадцать седьмого июня 1935 года над Воронежем пронесся страшный ураган, лишивший жизни нескольких человек, причем «особенной силы», согласно информации газеты «Коммуна», «достиг ураган на реке». [806]Этим же числом датировано Мандельштамовское стихотворение, которое, возможно, стало косвенной реакцией поэта на ураган: