По равнине к северу мчатся по рельсам поезда, я обволакиваю вагоны и несусь с такой же скоростью. Я вихрем кружусь на террасах домов, спускаюсь по лестницам и через двери и окна вновь вылезаю на улицу. За какие-то мгновения я срываю с деревьев листья, которые тут же съедает красный песок. В каждой песчинке словно есть крошечное зеркальце, испускающее свет, так что земля освещена со всех сторон. Когда я прохожу, темные пещеры и гаражи озаряются таинственными розовыми отблесками, как от горящих углей.
При мне не бывает ни дня, ни ночи. Все озаряется белыми молниями, которые пронизывают небо, и каждый раз песчаные тучи, словно моргая, расступаются. Случается, что на городских улицах царит мохнатый сумрак и дома превращаются в большие фосфоресцирующие глыбы, зажженные лампы мигают, как фары, а в запертых комнатах словно раскалены жаровни. У женщин пунцовые лица, на которых блестят два светлых глаза цвета морской волны. Черные очки покрываются медной пылью. Нельзя больше судить о времени по солнцу. Десять часов, одиннадцать, три часа дня или уже близится ночь? Песок попал в стенные часы, они то [203] спешат, то отстают, и большие стрелки судорожно скачут по циферблату. Это как хмельная история без начала и конца.
Они все хмелеют, когда я здесь. Я дую, и мое дыхание вращает какие-то винтики у них в головах. Мысли сталкиваются друг с другом, дребезжат слова. Сухая жара, сопровождаемая непрерывным сиянием, вытягивает свои когтистые лапы. Люди приоткрывают рты, и вместо слов с их губ срываются тучи красного песка. На языках пыль, и все существа, деревья, даже камни испытывают страшную жажду, которую не утолить никакой водой.
Я дарю людям свой хмель, тепло пустынь, бесконечную череду дней, когда солнце разит своими лучами землю, дарю холодные ночи, когда трескаются камни, — все это вместе как бы металлическая печь; я бросаю вперед это огромное сооружение, сотворенное мною в воздухе, бросаю, как корабль, который надвигается на город. Дома, животные, люди — все в моей власти. Я посылаю волны, которые заставляют сокращаться мышцы, и, обезумев от радости, все пускаются в пляс. Ведь они обрели свободу! На них больше не давят ни небо, ни море, ни облака. Есть лишь поток жаркого воздуха, насыщенного светом и жизнью, где кружатся в вихре мельчайшие камешки. Все это искрится, течет, скользит и оседает на поверхности. Я Гарматан. Со мной никто не бывает в одиночестве. Мои проворные песчинки всюду скачут и пляшут, скатываются по животам, мешаются в пищу, через рот, нос, уши попадают внутрь. Вся планета красная. Песчаные языки пламени поднимаются к стратосфере, откуда опускаются в течение долгих месяцев. Всякая гниль рассыпается, и никакой воды не хватит, чтобы вымыться. Песок шлифует, полирует городские стены. Дышится легко, как будто с плеч свалился камень. Вдыхаешь и выдыхаешь пылающий воздух, а кровь — словно горящая лава. Глаза сверкают в глазных впадинах, как звезды, из которых улетучился газ. Всюду следы молний, электрические тропинки. На глиняных стенах домов, на бетонных крепостных стенах — шрамы. В домах как в кузнечных цехах. Люди пляшут, не сходя с места, в окружении песчинок, которые время от времени подхватывает смерч, и они исчезают в непрозрачном воздухе. Там, где некогда были стоки, образуются соляные дорожки.
Все время звучит моя песнь, звучит как улей, как непрерывная высокая нота. Это вовсе не колыбельная. Моя песнь делает людей похожими на твердый острый камень с [204] четкими очертаниями, она вытравляет фантазии и сны. Вещи возвращают себе свой истинный облик, будь то параллелепипеды зданий, хромированные металлические изделия, белое гладкое стекло, плитки, ножи, поблескивающие на свету острые лезвия. Не осталось ничего туманного, грязного, липкого. Все само по себе, все независимое, далекое и в то же время осязаемое. Постоянно во всей своей красе возникает из небытия, подобно белым остовам, истинная материя.
Может, когда-нибудь я распространюсь по всей земле. Может, когда-нибудь я займу все пространство. Может, когда-нибудь останется лишь одно существо, Гарматан, которое покроет собой все материки. Я так долго буду дуть на океаны, что они превратятся в каменные плоскогорья, я буду так долго жечь, подобно вулканам, испускающим огонь из своего жерла, что снега растают, растают паковые и арктические льды. Да, я вытяну свое невидимое тело по всей земле и выпарю из лесов всю влагу, деревья будут со свистом скручиваться, так что в конце концов останутся лишь ряды обгорелых стволов, а в небо поднимутся серые тучи. Долины завалит песок всех цветов: шафранный, розовый, зеленый, белый. Вся земля обратится в пляж. Города будут погребены под песком, сохранятся только большие белые старые раковины, ненужные железяки, каркасы домов, кости, стеклянные шарики, листы бумаги. Не будет уже ни мужчин, ни женщин, ни детей. Уцелеют лишь окруженные песками неподвижные скалы, порфирные, кальцитовые, марганцевые глыбы и застывшие в вечном ожидании розовые кварцевые вершины. Тогда я кончу дуть, кончу странствовать. Я обоснуюсь посреди каменной равнины, небо станет синим, но это будет не бледная дымчатая синева, а самая настоящая, густая, как если бы вы внезапно перенеслись на восьмитысячную высоту. И тогда на этом небосводе в первый раз появится солнце, которое уже не сойдет с места. Это солнце неподвижное, большая звезда с расходящимися во все стороны лучами, которая мечет свой свет на каждый камень, да так сильно, так долго, что отразившийся луч в целости и сохранности, не потускнев, достигает конца вселенной.
Я тот, кто взыскует правду. Хмельной от воздуха и света, я расширяю владения пустыни. Мое имя — Гарматан».
[205]
Иногда так промерзнешь, что готов запалить пожар — и не один. Мы на скалистом плато над городом. Свистя над камнями и терновыми кустами, дует сильный ветер. Кругом горы. Солнце, бледное, далекое, промытое ветром, висит не очень высоко в небе. Мы все сидим на земле, прислонившись к камням. От нечего делать кое-кто курит, а Джин Шипучка передает по кругу большую бутылку с минеральной водой. Сюда нас занесло случайно, после того как в «опеле» Камоа мы двинулись наугад по дороге. Да мае Шина завернулась в одеяло. Теклаве зевает. Мы глядим под ноги — на булыжники с острыми углами, частички красной сухой травы, низкорослые растения цвета окиси меди. Мы выпиваем немного минеральной воды, делаем пару-другую затяжек, потом просто глядим прямо перед собой. Мы на земле, на этом плоскогорье, под небом, на ветру. Говорим не бог весть что, не ждем бог весть чего. Бывают дни, когда ты словно погружаешься в зимнюю спячку, сидишь, съежившись, не думая о времени. Луиза развлекается тем, что бросает в рыхлую землю перочинный ножик. Ножик, несколько раз перевернувшись, дрожа втыкается в землю. Мы наблюдаем за ней так, словно она занята чем-то важным. Хотя кто знает, может, и в этом занятии есть какой-то смысл. Камоа передвигает веточки, укладывая их в виде креста, в виде букв X и Z, потом ломает на очень маленькие кусочки и кидает их как придется, словно бабки. Мы смотрим, как они улеглись, будто рассчитываем наконец прочитать свое будущее. Впереди столько дней, столько мест нас ждут, да и здесь, на плато, мы словно поднимаемся в кабине лифта в ожидании, когда двери откроются все равно на каком этаже. Возможно, это холод заставляет нас наблюдать за всякими пустяками.
[206]
Найя Найя встает и подходит к нам, она собирается рассказать одну историю, и мы очень рады, потому что, когда слушаешь истории, перестаешь думать о холоде, голоде, времени.
Мы рассаживаемся большим кругом на камнях. Найя Найя задумывается. Она смотрит на нас, переводя взгляд с одного на другого, ее необычные черные глаза слегка косят, а ветер сдувает на лицо ее длинные волосы.
Проходит несколько секунд, и она тоже садится, правда слегка от нас отвернувшись. Теперь она ни на кого из нас не смотрит. Попыхивая большущей сигаретой, она смотрит в сторону лысых гор. Мы немного встревожены. А если она раздумает рассказывать нам истории? Если она решила уйти отсюда, оставить нас одних блуждать по горам? Рассказчики и оракулы иногда так и делают. В один прекрасный день они отворачиваются от вас, и вот вы покинуты и не можете больше узнать свою судьбу.
