Из своего прямоугольного дома в пустыне я вижу эти [199] колодцы, которые люди пробивают в земле своей тяжестью, ощущаю людскую усталость. Я слышу, как издалека доносится мое имя, как оно отзывается эхом в металлическом небе: "Гарматан! Гарматан! Приди, Гарматан!" И тогда я понимаю, что настал мой час. Не очень-то легко сдвинуться с места после того, как месяцами находишься в согнутом состоянии. Отодвинув в сторону давящие на меня плиты, я принимаюсь как бы выкручиваться, словно стряхнувшая сон змея. Я немного приподнимаюсь над землей, и тучи песка смерчем взметаются вверх. Вздымаются высоко в небо и тут же падают невесомыми каскадами стены пыли. Поначалу царит тишина. Встав на ноги, я вырастаю над пустыней на тысячеметровую высоту. Передо мной до самого горизонта стелются желто-рыжие дали. Все тут принадлежит мне. Голубеет небо. Надо пересечь огромные пространства плоской горячей земли, свободно лежащей под лучами солнца. Силы мне не занимать. Вызывая головокружение, мелькают мысли. Я вытягиваю руки или крылья, которые из-за пыли становятся видимыми. Всей своей мощью я несусь вперед через песчаную равнину. Тишину прорывает звук, звук моего голоса, который, исходя из всего моего тела, распространяется в пространстве. Глухой шум, носовой гул, он вибрирует, расстилается по земле и, поднимая клубы пыли, уносится вперед. Так я двигаюсь по пустыне, я, Гарматан. Одинокий гигант, возносящий руки к голубому небу, я иду прямо, иду и кружусь, тихо напевая свои песни.

Мой голос поднимает тучи песка высотой с горы, они мчатся передо мной, ниспадают на землю и вновь отскакивают вверх, подобно большим бушующим волнам красного цвета. Моя мысль — это скользящий по пустыне горячий воздух, мое же тело огромно, оно — и движущаяся граница, которая отбрасывает с дороги препятствия, выворачивает дряхлые обожженные кусты и скребет рассохшуюся каменистую почву. Ничто не в силах передо мной устоять. Будь я человеком, верблюдом, лошадью, будь я южноамериканским ястребом или стаей саранчи, можно было бы вырыть ров, возвести крепостные стены или натянуть сеть через все небо. Но я как бы не существую. У меня нет лица, нет тела. Я воздух, вода, свет. Я продвигаюсь медленно, стелясь по земле, или скачками и в несколько минут покрываю расстояние до самого горизонта. Пустыня жжет, и это жжение придает мне силы. От раскаленных дюн с гулом исходит энергия, которая питает мое движущееся тело. Мно- [200] жество песчинок взвиваются высоко в небо, вырисовывая в воздухе пики, конусы, ветви и листву. Песчаные деревья с изменчивой кроной скользят по земле, леса из желтой пыли блуждают по пустыне, кружатся в вихре, гнутся и вновь встают в полный рост. Они тянутся, словно змеи, так быстро, что их движение трудно уловить. Впереди меня движутся предвестники моей мощи. Тихим шепотом, одной своей заунывной песнью я заставляю кружиться, подниматься вверх эти сухие тучи, которые зарождаются на земле при каждом моем шаге, как если бы по пустынному плоскогорью мчалась, пожирая пространство, конница. Путь мой прям, но я не знаю, куда он ведет. Я хочу достичь другого конца пустыни, пролететь над безводным миром, охмелевший от жары и скорости. Иногда мне встречаются широкие трещины в земле, высохшие долины. Тогда в воздух на несколько секунд поднимаются песчаные тучи, когда же они за моей спиной оседают на землю, не видно уже ни трещин, ни долин.

Порой я останавливаюсь и танцую посреди пустыни. Солнце немилосердно жжет мне затылок и плечи. Скрестив руки, я верчусь и вращаюсь, как пропеллер. Тогда, образуя большую легкую пирамиду, в воздух взлетает красный песок. Я топаю ногами, и моя песня кружится без остановки. Это тихое гудение заставляет вибрировать каждую песчинку. Так я разговариваю: громадами знойного воздуха, которые вздымаются вверх, прорезая слишком голубое небо.

Земля гладкая и идет под уклон, я скатываюсь вниз. Я спешу туда, где я нужен, к устам, которые меня призывают. Издалека, проносясь через кирпично-жестяные города, доносится мое имя: «Гарматан, Гарматан!», и, опьяненный, свободный наконец, раздавшийся из-за жары, я иду прямо вперед в окружении своей песчаной армии.

Теперь небо уже не такое голубое. Песок взвился очень высоко, словно над жерлом вулкана, и висит в воздухе. На грязно-красном небе время от времени появляется солнце, белый диск, странствующий отступая. Тут пустыня кончается. Теперь идут равнины, потом рощи, лес. Меж холмов текут реки с грязной водой. Невдалеке и город. Я пролетаю над деревнями с их иссушенной землей, похожими на термитники, и люди бегут в укрытия, пронзительно выкрикивая мое имя: «Гарматан! Гарматан!» Гнутся деревья, ломаются их черные ветви. Пригоршнями песка я забрасываю стены, двери, кузова старых автобусов. Шелушится вся [201] в трещинках краска, засыпаются песком ручьи, заваливаются колодцы.

При этом я, по сути дела, еще не покинул пустыни. Такой большой и невидимый, может одновременно находиться и посреди песчаного моря, и у городских ворот. По-настоящему это моя песнь, моя заунывная песнь глотает километры. Я надвигаюсь со всех сторон сразу, сшитый частицами камней, которые плывут по воздуху. Как если бы воздуха больше не было и все обратилось в легкую горную породу, в прах, — в скалу, скребущую землю, в раскаленную скалу, которая поглощает воду и стирает туман.

Я больше, крупнее всех. Я тот, кто наполнен солнечным теплом, кто, за долгие месяцы впитав в себя весь свет, движется теперь вперед, вырывая ворота, опрокидывая перегородки сна. Я свободен, тысячерукий, тысяченогий, тыся- челикий и тысячеглазый Гарматан. Впрочем, чтобы видеть, мне не нужны глаза, я раскидываю по сторонам песчинки, и они служат мне антеннами и щупальцами.

Я вхожу в город, и все тут же окрашивается в красный цвет. Женщины в спешке затворяют окна, заваливают двери. Но я все равно проникаю внутрь. Песок проходит через щели, под навесы, он огибает препятствия, и в закрытых комнатах возникает вдруг необычное свечение. Это свечение Гарматана. Кружась, оно просачивается повсюду вместе со своими крылатыми тучами, оно проникает во все отверстия, обволакивает вещи. Для него нет стекол, стен, одежды. Это мое свечение, мой голос, моя жизнь царят повсюду, пробуждая все ото сна. Песок проникает в ноздри и рот, носится по подвалам, окрашивает стены зданий, стопорит работу автомобильных моторов. При моем появлении горожане распрямляются и в опьянении бегут по улицам. Прищурившись, прикрыв рот платками, они пляшут и странными приглушенными голосами выкрикивают мое имя: «Гарматан! Гарматан^ В воздухе сверканье из-за множества мельчайших камешков, вырывающих искры с крыш домов, с деревьев и железных столбов. У женщин потрескивают волосы, и вода походит на лаву. В воздухе нет больше испарений, все высохло, как в пустыне, откуда я явился. Комары, раздавленные жарой, издыхают. Мгновенно иссякают фонтаны, и в реке посреди города еле течет плотная кроваво-красная вода.

Я сразу везде, во всех жилищах. На стенах необычный красноватый отблеск, и по городу из конца в конец носятся песчинки. В воздухе сверкают электрические разряды, то сла- [202] бые, от которых по коже пробегают мурашки, то страшные, мощные, заставляющие людей подскакивать. Когда я прихожу, всем не до сна. Начинаются бесконечные хождения взад- вперед, оживает мысль, одно за другим рождаются слова. Люди мчатся по городским улицам, выкрикивая мое имя: « Гарматан Кругом валит песок. Он падает с красного неба, скрипя на жестяных крышах, или скользит по земле вперед, подобно морским волнам.

Город теперь высушен, он — часть пустыни. Голые стены лишены красок. Песок полирует металлы, истирает шкуры животных, заставляет течь слезы из глаз. Он просачивается в автомобильные моторы и даже внутрь человеческого тела. Он везде: в деревьях, в подземных коммуникациях, мякоти плодов, бутылках с содовой, он даже застревает в лифчиках и ложится желтыми горками на постели. Никто не в силах от меня укрыться. Я весь в красной пыли и излучаю тепло. Я обжигаю лица, обжигаю ручьи и всюду мечу свои молнии. У меня нет центра. Нет сердцевины. Я располагаюсь по всей земной поверхности и тихо напеваю свою заунывную песню. Я даже проникаю в сны и заставляю время кружиться на месте. Мое тело так велико, что никто не знает его пределов. Оно легкое и неплотное, как дым, как туман, — красная пыль, которая закрашивает все другие краски.