29.

Паки все делали сообща. Не только Павел Артемьевич, но и Муся думала о потомках.

Пропитанный кровью платок завернула в бумагу. Потом решила, что этого недостаточно, и сделала надпись.

Удивительная вышла фраза. Прямо на ее середине неожиданно наплывает: “Да-да”.

Так слеза пробегает по щеке. Вроде ей неоткуда взяться, а она уже около губ.

“Мамуся сожгла платок, который смочила в кровяной луже, да-да, в луже крови нашла мамуся зверски убитого Колюсю Блинова”.

Все же на слезу не похоже. Больно настоятельно-утвердительная интонация.

Уж не то ли это “да-да”, о котором сказано в эпиграфе? Вместе с “нет-нет” эти слова противостоят злу.

Может, так она себя уговаривала? Мозг не хотел верить, а она настаивала: смотри, не отводи глаза.

Есть кое-что еще более странное. Сказано, что платка уже нет, а он перед нами.

Видно, Муся сама не знала, что лучше: чтобы его не было или чтобы он был.

Ясно, что уничтожить не получилось. Запала хватило только на то, чтобы это написать.

Придется и нам жить с этим свидетельством.

Пусть время выбелило и без того белую ткань, а все равно как-то не по себе.

Прикасаешься с ужасом. Словно взвешиваешь на руке тот день и понимаешь, что он еще длится.

30.

В кармане Колиного пиджака Мария Семеновна обнаружила письмо. Больше всего ее поразило то, что сын обращался к ней.

Чего-то такого она ожидала, но тут еще почерк. Единственные в своем роде “н” и “м”.

Главное, конечно, то, что он пишет. Эти слова сейчас ей нужны больше всего.

“Мама родная, дорогая! Я знаю, что тебе в эти дни особенно должно быть тяжело. Тяжело, что мы не вместе, тяжело, что с этим приходится мириться… Прости, дорогая, что я не могу помочь тебе; впрочем, нет, я не прошу у Тебя прощения, я прошу только, чтобы Ты постаралась понять меня, и, быть может, тебе легче станет, я хочу, чтобы Ты поняла меня, потому что слишком люблю Тебя и тяжело говорить с тобой на разных языках, тем более тяжело, что мы можем говорить на одном…”

Что говорить, странно. Вот тут Блинов лежит мертвый, а его голос звучит твердо и уверенно.

Мария Семеновна знала эту его склонность к монологам. Бывало, Коля встанет в позу и начнет вещать.

Если никто не спорит, все равно продолжает. Уже не столько для собеседников, сколько для себя.

Она никогда не сомневалась в том, что он прав. Если возражала, то лишь для того, чтобы не сразу соглашаться.

Еще не хотелось обижать домашних. Иначе что же это выходит: самый младший в семье, а последнее слово всегда за ним.

Как бы она радовалась, если бы он это не писал, а произносил. Поглядывала бы на других детей: вот какой у них брат.

Какой такой? Умный, красивый, по любому поводу имеющий свое мнение.

Особенно хорош был сын с бурной шевелюрой и в артистической куртке. Многие принимали его за писателя или художника.

Теперь-то ясно, что он сочинил свою жизнь, а для этого нужно не меньше усилий, чем для поэмы или романа.

Как всякий автор, Коля не терпел, когда что-то делают за него. Ну там, подправят или впишут.

Если жизнь – это текст, то он отвечает за все. Какую-нибудь запятую считает своим достижением.

По этому поводу есть мнение одного мудреца. Тоже, кстати, из породы овцеводов, патриархов и царей.

“Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено”.

Конечно, Мария Семеновна думала другими словами, но общий смысл был примерно такой.

Кстати, мудрец тоже не знал эту историю, но его фраза включала в себя житомирского студента.

Даже о художнике сказано, как видите, к месту. Сразу видишь Колин свободный жест.

Чему, впрочем, удивляться? Ведь не только Блинов всех людей, живущих на свете, воспринимал как близких себе.

31.

Хотя Мария Семеновна была готова со всем заранее согласиться, но что-то ее смущало. Хотелось спросить Колю: почему он так говорит?

Особенно удивляло это место: “Для того, чтобы Ты могла понять меня вполне, вспомни, чему Ты меня учила, как воспитывала. Я не раз перебирал в уме эпизоды из своего детства, свою гимназическую жизнь… Ты не могла мне дать того воспитания, которое принято называть блестящим, но Ты дала мне больше, гораздо больше, ты дала мне часть своей чуткой любящей отзывчивой души, и всем, что во мне есть хорошего, я обязан Тебе, дорогая”.

Нет, тут что-то не то. Совершенно нельзя представить, чтобы она учила уходить из жизни раньше положенного срока.

Дальше следовало нечто столь же непонятное: “Вспомни, что Ты хотела очень сделать из меня верующего, религиозного человека. Тебе это удалось – я в детстве был очень религиозен. Потом мы как будто перестали понимать друг друга. Отчего это? Ведь это неправда, что я стал неверующим, что я теперь не верю!.. Неправда это. Только вера моя приняла иную внешнюю оболочку, стала более сознательной, следовательно, более глубокой…”

Ее сын утверждал, что он стоит у истоков какой-то религии. Что он, возможно, и есть новый Христос.

При этом Коля понимал, что поступает не совсем правильно. Что лучше было бы не так, а как-то иначе.

“Ты не будешь в состоянии переделать себя, будешь возражать против средств. Но если нет других средств, если условия были и оставляют такой путь единственно возможным… Загляни глубже, в самый корень, в сущность всего этого, проникни во внутреннее содержание и отбрось внешнюю оболочку – тогда Ты поймешь меня, тогда Тебе будет легко, тогда Ты увидишь, что я иду искренне по тому пути, на который Ты меня сама поставила, внушив и с детства укрепив молитвой то, во что сама верила, к чему сама шла в течение своей тяжелой жизни… Я люблю Тебя и Маню, я много бы дал за то, чтобы сделать Вашу жизнь тихой, счастливой! Много, не все. Я не мог бы Вам отдать всего себя. Но Вы и не приняли бы такой жертвы, потому что я не смог бы жить, отдав себя двум близким людям вместо того, чтобы любить весь мир, все человечество. Я не могу раздваиваться, не могу успокаиваться на половине”.

Как бы ей хотелось, чтобы он говорил самое верное, но не уходил. Впрочем, она тут же признала, что в его гибели есть своя правда.

Потом подумала, что все же нельзя согласиться со смертью. Понять – да, но согласиться – выше ее сил.

Или вдруг такое соображение. То есть опять же слова другие, но смысл очень похож.

“Нам, русским, всегда было легче выносить и свергать татарское иго, воевать, болеть чумой, чем жить. Для Запада жить представляется легким и обыденным”.

Иначе говоря, всегда хватает людей, чтобы погибнуть. Вот бы свою энергию они отдали воспитанию детей и помощи старикам.

Причем необязательно поступаться взглядами. Пусть не соглашаются с несправедливостью, но этот мир не покидают.

Скорее всего, писавший эти слова ничего не знал о Коле. Так же как и автор первой цитаты, он думал за всех.

32.

Завершало письмо своего рода распоряжение. Ее сын просил не поддаваться отчаянию.

“Простите, дорогие, и пусть Вас успокоит мысль, что, кроме любви к ближним, есть высшие интересы, вечные обязанности, что, кроме личной жизни, есть еще и другая. Есть то, что для верующего христианина в эти дни должно быть особенно понятно и близко. Так проведите же эти дни по-христиански”.

“Вечные обязанности” – это то, что делает человека человеком, а в одном случае сделало человека Богом.

Потому-то “другая жизнь” уже не личная. Ведь она принадлежит не кому-то конкретному, а буквально всем.

Так вот Коля просил об этом не только вспомнить, но и отметить подобающим образом.

Так получилось, что в конце апреля произошел погром. На самом деле это самые счастливые дни в году.

В каждом доме накрыт стол и горят свечи. Не только люди, но предметы возглашают: “Христос воскрес!”