Не оказалась гауптвахта и помехой для общения с «мамками» соседнего воспитательного дома.

Вот отрывок из письма художника Гагарина родителям:

«6 марта 1834 года. Вы мне говорите часто об обществе молодых людей. Мне бы не хотелось, чтобы вы составили неправильное представление о нем, во-первых, я им посвящаю мало времени, но иногда иду провести остаток вечера у Трубецких, где собирается небольшое общество исключительно добрых и честных юношей, очень дружных между собою. Каждый сюда приносит свой небольшой талант и, в меру своих сил, способствует тому, чтобы весело и свободно развлечься, значительно лучше, чем во всех чопорных салонах… Иной раз мы занимаемся гимнастикой, борьбой и разными упражнениями. Я здесь открыл, что я гораздо сильнее, чем я думал. После десятиминутной напряженной борьбы, под громкое одобрение остального общества, я бросил на пол Александра Трубецкого, который считался самым сильным из всей компании <…>.

Члены этого кружка Александр и Сергей Трубецкие, офицеры Кавалергардского полка, Барятинский — офицер Кирасирского полка <…>, иногда Дантес, новый кавалергард, который полон остроумия и очень забавен».

«Вечная» приверженность Трубецкого к истории пушкинской дуэли, его дружба с Жоржем Дантесом, бесспорное расположение к нему императрицы делают фигуру Трубецкого не только исключительно важной, но и заставляют серьезнее посмотреть на знакомство Лермонтова с Трубецким и его ближайшими друзьями, среди которых особенно приметна личность князя Александра Ивановича Барятинского.

В качестве характеристики отношений А. И. Барятинского и М. Ю. Лермонтова — событие, произошедшее в доме Трубецких. Приведу любопытный эпизод, описанный биографом князя Александра Ивановича.

«В 1834 или в 1835 годах, раз вечером, у князя Т[рубецкого] было довольно большое собрание молодых офицеров, кавалергардов и из других полков. В числе их были Александр Иванович Барятинский и Лермонтов, бывшие товарищи по юнкерской школе. Разговор был оживленный, о разных предметах, между прочим, Лермонтов настаивал на всегдашней мысли его, что человек, имеющий силу для борьбы с душевными недугами, не в состоянии побороть физическую боль. Тогда, не говоря ни слова, Барятинский снял колпак с горящей лампы, взял в руку стекло и, не прибавляя скорости, тихими шагами, бледный, прошел через всю комнату и поставил ламповое стекло на стол целым; но рука его была сожжена до кости, и несколько недель он носил ее на перевязи, страдая сильною лихорадкой».

Весной 1835 года Барятинский уезжает «охотником» на Кавказ, где его тяжело ранят. Положение оказывается критическим. Барятинский составляет завещание, в котором он завещает Александру Трубецкому перстень, Сергею Трубецкому — коня.

Однако раненый выздоравливает и, как герой, возвращается в Петербург. Благодаря дружбе матери Барятинского, баронессы Келлер, с императрицей, к которой она «ездила когда хотела, запросто», Барятинского навещает цесаревич и зачисляет в личную свиту. К этому времени Барятинский уже штаб-ротмистр.

Вместе с назначением в свиту, «составлявшим (по словам Долгорукова. — С. Я.) <…> предмет пламенных желаний всех гвардейских офицеров», круг друзей Барятинского значительно сужается. Наиболее близкими остаются Трубецкой, Куракин, Нессельроде, Дантес, «ультрафешенебли», дети сановников.

Позиция Барятинского после дуэли чрезвычайно важна нам. Как и Трубецкого, Барятинского не смущают «рыданья» и «жалкий» лепет светской толпы; он во всеуслышание провозглашает поступок Дантеса рыцарским.

Письма Барятинского к Дантесу на гауптвахту, опубликованные еще Щеголевым, поражают своим цинизмом.

«Мне чего-то недостает с тех пор, как я Вас не видел, мой дорогой Геккерн, поверьте, что я не по своей воле прекратил мои посещения, которые приносили мне столько удовольствия и всегда казались мне слишком краткими, но я должен был прекратить их вследствие строгости караульных офицеров.

Подумайте, меня возмутительным образом два раза отослали с галереи под тем предлогом, что это не место для моих прогулок, а еще два раза я просил разрешения увидеться с Вами, но мне было отказано. Тем не менее верьте по-прежнему моей искренней дружбе и тому сочувствию, с которым относится к Вам вся наша семья.

Ваш преданный друг

Барятинский».

Конечно, позиция Барятинского многим кажется вызывающей. В салоне Нессельроде, в кругу своих друзей, Барятинский открыто говорит в поддержку Дантеса. Свет «безмолвствует», а скорее сочувственно молчит, понимая, какая сила за плечами этого человека.

Перед тем как решить, не связано ли имя Барятинского с известными словами лермонтовского прибавления, попробуем подробнее оценить отношения Лермонтова и Барятинского после января 1837 года.

Первый биограф Лермонтова П. А. Висковатов, находящийся около двух лет при князе А. И. Барятинском, не раз слышал резко отрицательные отзывы князя о великом поэте.

П. А. Висковатов, а за ним и другие биографы предполагали, что Барятинский не мог забыть однокашнику его юнкерской поэмы.

«В „Уланше“, самой скромной из этих поэм, — писал П. А. Висковатов, — изображается переход конного эскадрона юнкерской школы в Петергоф и ночной привал в деревне Ижоры. Главный герой похождения — уланский юнкер „Лафа“ (Поливанов. — С. Л.), посланный вперед квартирьером. Героиня — крестьянская девушка.

В „Гошпитале“ описываются похождения товарищей-юнкеров: того же Поливанова, Шубина и князя Александра Ивановича Барятинского.

Все эти произведения Лермонтова, конечно, предназначались лишь для тесного круга товарищей, но проникали, как мы говорили, за стены „школы“, ходили по городу, и те из героев, упоминавшихся в них, которым приходилось играть непохвальную, смешную или обидную роль, негодовали на Лермонтова. Негодование это росло вместе со славою поэта, и, таким образом, многие из его школьных товарищей обратились в его злейших врагов. Один из таковых — лицо, достигнувшее потом важного государственного положения, — приходил в негодование каждый раз, как мы заговаривали с ним о Лермонтове. Он называл его „самым безнравственным человеком“ и „посредственным подражателем Байрона“ и удивлялся, как можно им интересоваться для собирания материалов его биографии. Гораздо позднее, когда нам попались в руки школьные произведения нашего поэта, мы поняли причину такой злобы. Люди эти даже мешали ему в служебной карьере, которую сами проходили успешно».

Барятинский, находясь в свите цесаревича, мог, конечно, сделать много худого «опальному» Лермонтову.

Свое предположение о причинах обиды князя А. И. Барятинского Висковатов повторяет неоднократно.

«Александр Иванович Барятинский, — писал Висковатов в „Русской старине“, — играл весьма незавидную роль в донжуанском похождении весьма непривлекательного свойства, предложенном хвастливым юношей на пари за полдюжины шампанского…»

А вот комментарий одного из первых издателей собрания сочинений Лермонтова — Ефремова, поместившего некоторые строки «Гошпиталя» во втором томе.

«У М. И. Семевского мы видели один нумер рукописного журнала № 4 „Журнал Школьная Заря“. Этот нумер начинается со стихов Лермонтова „Уланша“ и оканчивается его же стихотворением „Гошпиталь“, под которым он же подписывается „Граф Дарбекер“.

В последнем стихотворении описываются приключения двух школьных товарищей Лермонтова: князя А. И. Барятинского и Н. И. Поливанова (Лафа).

Князь Барятинский в темноте по ошибке обнимает вместо красавицы горничной слепую дряхлую старуху, та кричит, вбегает слуга со свечой, бросается на князя и побивает его. На помощь является Поливанов, бывший у красотки, и выручает князя».

На страницах «Русской мысли» П. А. Висковатов снова повторяет мнение Барятинского о Лермонтове:

«Фельдмаршал князь Барятинский, товарищ Монго по школе гвардейских прапорщиков <…> очень недружелюбно отзывался о нем, как и о Лермонтове. Но тому были другие причины».

Уже в начале нашего века ученик Висковатова Е. А. Бобров опубликовал выдержки из письма Висковатова к нему по поводу отношения князя Барятинского к Лермонтову. Письмо, по словам Боброва, было личного свойства и не подлежало «в полном виде опубликованию», поэтому большая часть его изложена в пересказе.