– Солнце, ну как ты?

– А как ты?

– Плохо.

– Почему?

– Ну тебя же нет рядом.

Глава 4

В дверь постучались. Деликатно, подушечками пальцев. Так просятся войти только свои. И я, машинально взглянув на часы – шел седьмой час утра, ненавижу бессонные ночи, – не спрашивая, повернула продраенную до блеска бронзовую защелку.

– Привет, – одними губами, без звука сказала Танька, проскальзывая ко мне в своем темно-коричневом, бархатисто-мягком Juicy Couture. – Ну ты и накурила! Не спала, что ли? – Она показала на святящийся экран моего Sony, где я только что, перед самым ее появлением, поставила последнюю точку.

– А ты? – спросила я, допивая из чашки последний глоток горьковатого и уже остывшего зеленого чая.

Танька вытянулась на моей так и не разобранной кровати, закинула за голову руки и, не открывая глаз, как бы выдохнула:

– Спала… с Томасом.

Я подошла к окну и впустила в комнату отсыревший, почему-то пахнущий грибами и опавшей листвой, не очень холодный ветер.

– Значит, еще одна звездочка на фюзеляже?

– Ага… – хмыкнула Танька.

Когда-то давно, после очередного постельного подвига Коркиной, наша остроумная Машка придумала:

– Ты у нас, как тот истребитель, со звездами на фюзеляже. Сбила и нарисовала.

Это запомнилось. Вошло в наш шутейный обиход.

– А хирург из Сан-Диего оказался женатым, – сморщила нос Танька.

– Знаешь, меня это почему-то не удивляет. Вполне прогнозируемо… Ты об этом узнала до или после?

– После, – запросто призналась Танька. – Сама не понимаю почему, но сейчас прямо всплыла перед глазами его красивенькая фляжка с шотландским виски. Молодец, про жену сказал и протянул ее мне, вроде чтобы известие запила. – И по-киношному, как будто и сейчас в руках у нее была та самая фляжка, показала.

– Сожалеешь?

– Ни о ком. Ни о чем. Синева, синева, синева… – слегка фальшиво, напела Танька строчку из Иркиного романса.

Я присела к ней на кровать и ласково тронула кончиками пальцев уже приведенное в полный боевой порядок лицо.

– Ну и дурочка ты, Танька. Дурочка…

– Ага… – шмыгнула носом она. – Почему у меня так получается? Почему?

Коркиной двадцать семь лет. От природы русая, длинноволосая. С ладной фигуркой. А вот ростом не вышла, только-только под метр шестьдесят. Лицо привлекательное, с темно-голубыми глазами, чуть-чуть оттянутое книзу, с мягко очерченной подушечкой подбородка. В меру длинная, упругая шея. Если же что-то у Таньки не так, так это нос. Он немного, но все же длинноват, отчего как бы припадает на верхнюю губу.

Сегодня после завтрака Танька уедет на своем «Ауди» в КЛАЗКО к Отари, который после работы над Ирой займется и ее носом.

Мы подружились с ней на филфаке МГУ. Танька его заканчивала, а я приходила вольным слушателем на курс по истории античной литературы. Там и узнала, что она из семьи потомственных дипломатов и детские годы провела в Сирии, в Дамаске. Любимый ее ресторан поэтому ливанский, но с еврейским поваром, «Шафран». Там подают колоссальный хумус с кедровыми орешками, изысканный фетуш и так и тающий во рту кебаб из молодого барашка. У них с Машей вечное соревнование по поиску мест, где готовят лучший кебаб. В личной жизни у Таньки затянувшаяся невезуха. Какой-то превентивный, не во что серьезное не переходящий, кастинг. Наша всезнающая Маша одарила Таньку однажды строфой из Бориса Слуцкого:

Не так, чтобы попросту шлюха,

Не сразу со всеми подряд,

Но все-таки тихо и глухо

Плохое о ней говорят…

Танька в ответ фасонисто встряхнула своим пикабу, которое она скопировала с Астаховой, и, прищелкнув языком, весело отмахнулась:

– Не измылится.

И все-таки один ее роман, неожиданно продолжительный, мы сопереживали с Коркиной все. Работая в ходовом глянцевом журнале редактором, она познакомилась и сошлась с одним популярным телеведущим-бизнесменом Артуром. Естественно, женатым – у Таньки по-другому никогда не выходило, – с двумя детьми, веселым, широкой души осетинцем.

Мне запомнилось, как на веранде ресторана Shatush, за салатом из вкусно похрустывающей утки с помело и стерляди с бобами, Артур, в ослепительно-белом смокинге из атласа от Pal Zileri (странный, конечно, наряд, но тем вечером мы все вместе сбежали с вечеринки по какому-то очередному псевдогламурному поводу с dress-code), добродушно и невозмутимо-вальяжно отпыхиваясь дорогим сигарным дымом, когда разговор зашел о всеобщей обеспокоенности и тревоге в мире, сказал:

– Да, милые дамы и господа… Меня всегда в этой жизни волновали и волнуют всего две вещи: глобальное потепление и проблема ядерных отходов.

Даже обычно сдержанный и крайне редко улыбающийся Леша, постоянный бойфренд Машки, хохотнул и, привычно вскинув с груди фотокамеру, коротко выстрелил в Артура с Танькой блицевым светом.

Танька приехала на «ферму» не только за компанию с нами, но, прежде всего, с расстройства. В ресторане «Кумир» на Пречистенской набережной, на втором этаже, где тайское меню и тайские танцовщицы, накормив Таньку тальятелями с фуа-гра и трюфелем, Артур как бы между прочим с улыбкой натянул ей на палец кольцо от Graff и, терпеливо переждав все последующие эмоции, сказал:

– Танечка, на этой мажорной ноте мне бы хотелось закончить наши отношения.

– Почему?

– Потому что все имеет начало, и, следовательно… ты понимаешь, конец. Сати, моя жена, беременна третьим ребенком. И я больше не вправе грешить.

– Но я же люблю тебя, – схватилась за последнюю соломинку Танька.

– Вот и хорошо, – улыбнулся Артур. – Останемся с этим. Прошлое – тоже богатство. Его не потеряешь и не продашь.

На подиуме, изысканно выложенном глиняными плитками, тайская танцовщица ритмично двигалась в танце живота. Таня уехала домой одна. Тогда она думала, что больше его не увидит.

– Вставай, истребитель, – сказала я Таньке. – Пойдем к Астаховой, я прочитаю вам, на что истратила ночь.

– А потом переделывать нос. – И когда мы шли по коридору, она добавила: – Зачем я виски пила… мне и есть ничего нельзя перед операцией.

Зал ресторанчика «фермы красоты» – место комфортное. Отделывалось оно со вкусом и дизайнерским акцентом на уют и спокойствие. Мягкий зеленоватый ковролин, хорошо отшлифованный кирпич стен, наполовину схваченных мореным дубом, потолок с кремовой лепниной и посередине, откуда вытекают хрустальные нити приятно мерцающей люстры, круг из протравленных светлой пропиткой досок, напоминающих о чем-то по-дачному знакомом.

Ну и, конечно, камин из грубоватого серого туфа, за витражно-фигурной решеткой которого, завораживая глаза, поигрывали языки рыжего пламени.

В английском языке есть слово crowd – толпа. От него и забытовало потом понятие «краудинг», прикрывающее собой неприятное переживание человека, когда вокруг него больше людей, чем ему бы хотелось. В ресторанчике «фермы» краудигу делать нечего. Восемь, на приличном расстоянии друг от друга, столиков, задрапированных маренговыми, с желтыми клеймами на обвисающих краях скатертями, покойные, удобно изогнутые стулья, в умеренно-светлых чехлах. И фоновая, клавишно-успокаивающая музыка, настигающая слух неизвестно откуда. Молоденькие официанты в зеленых рубашках без воротничков, с такого же цвета передниками до полу бесшумно подавали заранее заказанные еще вчерашним вечером блюда.

Мы завтракали молча. Машка и Танька сосредоточенно переваривали только что услышанное от меня про Очень Богатых Мужчин. И я, и они не раз уже стукнулись об это. Я вспомнила, как однажды в Венеции, в ресторане, куда нас с Димой доставил катер от причала на набережной Сан-Марко, он, поднимая рюмку с послеобеденным диджестивом, сказал:

– За твое, солнце, только хорошее прошлое. Пусть у тебя будет его как можно больше.

До нашего разрыва тогда оставалось еще две недели.

– Послушай… – задумчиво обратилась ко мне Машка и не договорила. Подошедший к нашему столику официант, извинившись, галантно наклонился и проговорил: