Ей сделали внутривенный наркоз, и она, засыпая, успела красиво, как Миледи, подмигнуть хирургу из Ниццы.

Гийом начал с левой груди. Очень четко сделал скальпельный разрез вокруг ареолы и, погрузив пальцы, нащупал кончик прежнего импланта. Захватил его и стал аккуратно выводить. Вывел и бросил на специальный поддон.

Пауза. Несколько секунд. Он откинул назад голову, снимая напряжение шейных мышц, и услышал голос анестезиолога, дамы с очень серьезным лицом:

– Падает пульс.

Он взглянул на монитор и сам увидел меняющиеся цифры. Шестьдесят пять… шестьдесят… пятьдесят пять…

Анестезиолог и она же, по необходимости, реаниматор – уже колола Земфире Андреевне адреналин и одновременно другим шприцом – атропин. Надо было немедленно возбудить, взбудоражить инъекциями сердечную мышцу.

А пульс катился и катился вниз. Гийом заклеил пластырем разрез вокруг ареолы и… приготовился делать закрытый массаж сердца.

Анестезиолог кивнула ему: мол, давай. Он наложил ладонь на ладонь, начал ритмичные качки. Раз. Два. И – Раз. Два…

Пульс сходил до критических сорока ударов в минуту. Одна из сестер, выскочив из операционной, позвала Отари. Он в соседнем кабинете консультировал даму на предмет предстоящей липосакции.

Отари решительно вошел в операционную, мгновенно оценив ситуацию. На осциллографе как раз и возникла – прямая, как дорожка кокаина, – ниточка отсутствия жизни.

– Дефибриллятор! – рявкнул Отари.

Анестезиолог, зная все сама, протянула ему блестящие утюги разрядников.

Он приложил их к грудине Земфиры Андреевны.

– Разряд!

Ниточка на осциллографе даже не вздрогнула. Пошла вторая минута с момента остановки сердца.

– Разряд!

И – слава богу – сердце завелось.

Старшая медсестра уже вызвала из Чазовского центра реанимобиль – специально оборудованную всем необходимым машину.

Гийом, не снимая маски и операционных перчаток, как-то растерянно вжался спиной в шкаф с инструментами. Отари подошел к нему и, успокаивая, потрепал по плечу:

– Все ок! Завели.

Они вместе с медсестрой в четыре руки перебинтовали грудь Земфиры Андреевны. Как раз подоспела бригада «скорой помощи». К этому времени пульс и давление почти восстановились.

– Увозим? – спросил у Отари врач «скорой».

– Да. Я с вами.

Земфиру Андреевну, не подозревающую ни о чем, переложили на каталку, затем поместили в теплое нутро реанимобиля. Тут же подключили к приборам, фиксирующим пульс и давление. Отари сказал:

– Вы это… на всякий случай, приготовьте дефибриллятор.

И точно. Он как в воду глядел. На полдороге к Чазовскому центру сердце Земфиры Андреевны споткнулось и еще раз попыталось остановиться. И снова – дважды – разряды с отдачей попытались разбудить в нем жизнь. И разбудили. Завели!

Отари просидел рядом с Земфирой Андреевной в реанимационной палате до рассвета. Он в полудреме услышал, как она, очнувшись, шумно зевнула, жадно вдыхая воздух. Он подсел к ней на кровать.

– Где я? – спросила она у Отари. – Почему ты, а не мой Гийом? Что случилось?

Отари взял кисть ее левой руки и положил подушечки указательного и среднего пальца на запястье, измеряя пульс.

– У вас была остановка сердца, теперь все в порядке. Но если ты не завяжешь с кокаином, тебя не спасти.

Кто его знает, может быть, и впервые в обычно пустоватых глазах Земфиры Андреевны шевельнулось что-то иное, по-детски беспомощное.

– Спасибо тебе… спасибо.

Отари вернулся на «ферму» и разбудил меня, прекрасно понимая, что я уж точно его никуда не выдворю. Я вообще воспринималась многими моими знакомыми, как «скорая помощь», которая, как известно, готова ко всему круглосуточно.

– Все в порядке, – сказал он, – дай мне что-нибудь выпить.

Я достала из бара коньяк и стакан. Он наполнил его до краев и без отрыва выпил.

– Я посплю на диване? Пару часиков, да?

Глава 48

Папа любил запоминать, а затем при случае использовать за письменным столом или в разговоре всякие красивые, не привычные на слух, понятия-определения. От него я впервые услышала про «бритву Оккама» – философский принцип о том, что сущности не следует умножать без необходимости.

Мнительных, заранее пугающихся скальпельного вмешательства клиенток, но при этом страстно желающих сделаться, как… ну, кто-то там… к тому же еще жадно накачивающих себя всякими слухами и сплетнями о пластике со стороны, папа неожиданно переключал-осаживал мягко заданным вопросом:

– Вы знаете, что такое «бритва Оккама»?

Обычным ответом было, что это такой хирургический инструмент.

Папа, умеющий красиво улыбаться, качал головой и объяснял:

– Нет. Вот вы чего-то боитесь. Или что-то боится вас. Да? Да. Отсюда вы безостановочно прокручиваете в себе всякие разные гипотезы – что со мной будет? А вдруг? И так далее. Таким образом, вы, не зная об этом, используете «бритву Оккама», то есть множите, как бы нарезаете в себе все новые и новые гипотезы, порождающие, в свою очередь, все новые и новые вопросы. Ситуация от этого не проясняется, правда? А все более и более опутывается страхами, обеспокоенностью, напряжением. Вам это надо? Нет. Поэтому уберите и спрячьте подальше вашу «бритву».

Я вспомнила об этом, когда Машка и Ирка стали обеспокоенно обсуждать какое-то не такое поведение нашей Таньки. Вот уже два дня она как бы отсутствовала, пребывая в незнакомом для нас задумчивом настроении. На все наши вопросы она улыбалась и неопределенно пожимала плечами:

– Ну че вы, как эти… все в порядке.

«Бритва Оккама» нарезала свою гипотетическую колбасу.

– Влюбилась? – прикидывала Машка.

– А может, подзалетела? – предполагала Ирка.

Я в референдуме занимала позицию наблюдателя из ОБСЕ. Поживем – увидим.

И вот вчера, уже за полночь, в мою комнату постучали. Пришла Танька. Вся на взводе. Она втиснулась в кресло и попросила:

– Налей мне вина… пожалуйста.

Танька сделала глоточек и закурила мои сигареты. Всегда не переносила эту ее привычку.

– Ты только не смейся, ладно?

– Не буду, – сказала я с готовностью, не понимая, в чем дело.

– Я написала рассказ. Вот… – Она вытянула из дольчегабанновской сумки бумажные листы, протянула их мне: – Читай.

Название было как выстрел: «Хотелось бы, чтобы она умерла».

Я посмотрела на Таньку. Красивая. В гладком зачесе назад, при полном make-up’е, она возбужденно блестела глазами.

– Это ты про кого? – спросила я.

– Про Петелину. Ты читай, читай.

Я побежала глазами по строчкам:

«…Успокаивало одно, успокаивало, что она все-таки умрет, но умрет не так, как умирают все. И еще хотелось бы и было, пожалуй, самым важным, чтобы случилось это раньше собственного траурного шествия с небольшим числом друзей, знакомых и конечно же обязательных в таком случае соглядатаев; не хотелось быть центром внимания собравшихся, которые, одетые в наряды преимущественно черно-серых тонов, вначале с грустью – положенной в подобных обстоятельствах – в глазах и непременными гвоздиками, четное количество, в руках, тихо постояли у холмика с запахом влажной свежей земли, затем, как водится, посидели за общим столом, вначале вспоминая о чем-то, а затем, постепенно, будто забыв о назначении нынешнего собрания, стали говорить о собственных проблемах, обмениваться последними новостями, строить планы, уславливаться о встречах: „Тьфу-тьфу, постучим по столу, дай бог при иных обстоятельствах“. Но самым главным был вопрос качества перехода ее в бездыханное состояние. И, пожалуйста, во всех деталях!

Совершенно исключались варианты, подобные сообщениям о несчастных случаях: «…такой-то и такой-то случайно и внезапно стал жертвой подстерегающего его у подъезда хулигана, который, сняв шапку с головы жертвы, совершенно неожиданно проломил голову последней глыбой льда, слетевшей со свистом с крыши. В результате дыхание остановилось почти мгновенно, не заставив жертву корчиться в судорогах, царапать ногтями лед и захлебываться в крови. Дворники усердно работали последующие три дня, а затем спустились с оголенных крыш и вновь принялись посыпать солью тротуары и разгребать сугробы во дворах».