— На сегодня все, — и поклонился.

Вслед за директором я вернулся в его кабинет. Он снова налил мне чаю и спросил:

— И каковы ваши впечатления?

— Сказать по правде, в голове у меня все перемешалось.

Директор громко рассмеялся.

— Ха, ха, ха! Все говорят именно так. Кстати, удалось ли вам сегодня отыскать на равнине что-нибудь интересное?

— Да, я нашел вулканическую бомбу. Правда, она немного попорченная.

— Можно взглянуть?

Мне не оставалось ничего другого, кроме как вытащить бомбу из рюкзака. Директор взял ее в лапы, внимательно осмотрел и сказал:

— Какой прекрасный образец. Нельзя ли попросить вас подарить его нашей школе?

Мне пришлось согласиться:

— Да, конечно.

Директор молча убрал ее в застекленный шкаф. А у меня уже голова совсем пошла кругом.

— Ну, тогда прощайте, — поклонился директор.

— Разрешите откланяться, — ответил я и поспешно вышел в прихожую. А потом побежал.

У меня за спиной раздавались крики лисят и громкие голоса учителей, которые одергивали их. А я бежал и бежал, пока не оказался на равнине Барауми, где любил бродить. Там я, наконец, успокоился и неторопливо направился в сторону дома.

В результате я так и не понял, чему именно учат лисят в начальной школе Барауми.

Честно, так ничего и не понял.

Знаете ли вы, что такое «удзу-но сюгэ»?[50] Ученые-ботаники эту траву называют «окинагуса» или «трава старика», хотя я думаю, что такое название совсем не передает очарования его нежных цветов.

Когда меня спрашивают, что такое «удзу-но сюгэ», я затрудняюсь ответить, потому что с одной стороны понимаю, а с другой — не понимаю, почему этому растению дали именно такое название.

К примеру, молодые бутоны ив называют «бэмбэро». Вот и тут я вроде и понимаю, а вроде и не понимаю, что такое «Бэмбэро». Но все же в звучании слова «бэмбэро» есть отблеск серебристого бархата молодых ивовых бутонов, и сразу же ясно представляешь себе спокойный свет самого начала весны, а когда произносишь «удзу-но сюгэ», перед глазами четко вырисовываются лепестки, сотканные, вроде как, из черного атласа, зеленые листья в серебристый рубчик, как на вельвете, и июньский серебристый пух.

Все любят этот цветок «удзу-но сюгэ», двоюродного брата ярко-красных цветков ветреницы и друга лилий и эритрониумов.

Вы только взгляните на него! Цветы у него, как чашечки причудливой формы, сделанные из черного атласа, однако черный цвет не вполне черный, а напоминает, скорее, темное вино. Я спросил у муравья, сновавшего между цветками:

— Тебе нравятся цветы «удзу-но сюгэ»?

Муравей решительно ответил:

— Очень нравятся. Кого угодно спросите, они всем нравятся.

— Однако цветы совершенно черные.

— Нет, они только кажутся черными. Иногда внутри них вспыхивает ярко-красный отсвет.

— Хм, может, это тебе только кажется?

— Нет, когда на него светит Солнечная госпожа, то все видят, что они красные.

— Я понял — вы же всегда смотрите на них изнутри.

— И листья, и стебли у них замечательные — сотканы из мягких серебряных нитей. Если кто-то заболел, то нужно натереться этими нитями.

— Значит, вы любите цветы «удзу-но сюгэ»?

— Ну да!

— Ну, что же. До свидания. Береги себя.

Вот какой состоялся у нас разговор.

Неподалеку на лесной поляне, окруженной черными кипарисами, сидит горный леший. Уселся на ствол упавшего дерева, повернувшись лицом к солнцу, разорвал на куски птицу и уже собрался отправить ее в рот, — но его темно-золотые глаза вдруг неподвижно уставились в землю. Он словно забыл о том, что собирался пообедать.

А все потому, что он увидел, как на поляне среди сухой травы тихонько колышется на ветру цветущая трава «удзу-но сюгэ».

Я вспомнил один полдень в прошлом году, именно это самое время года, когда дул свежий ветерок. Это было к югу от пастбищ Коиваи, на самой западной окраине Семилесья, поросшего редкими деревьями с нежной листвой. Среди сухой травы выросли два «удзу-но сюгэ» и уже покрылись мягкими черными цветами.

В ослепительно белых облаках появились крошечные прорехи, потом они разошлись шире, облака перемешались и помчались все дальше и дальше на восток.

Солнце пряталось за облаками, сверкало ослепительной белизной, словно серебряное зеркало и катилось к краю лазурных небес, похожее на редкостный драгоценный камень.

Снег на горной гряде тоже горел белым светом, равнина перед глазами была покрыта желтыми и коричневыми полосами, а распаханные квадратики полей походили на налепленные прямо на землю лоскуты бурого цвета.

В этой волшебной игре света цветы вели тихую-тихую неспешную беседу — словно во сне. Даже еще тише.

— А, солнышко опять зашло за тучу. Смотри, вон поле — на него снова наползла тень.

— Облака плывут очень быстро. Гляди, теперь сосны в тени! А вот опять ясно.

— Опять! Опять! О-о, какая темная туча! Все сразу вокруг помрачнело, зелень стала почти синей… Все так поблекло.

— Да, но, солнце уже почти вышло из-за облака! Скоро опять станет светло.

— Выходит… Опять светло.

— Опять наползает. Да что ж это такое… Смотри, как тополь потемнел.

— Да. Будто картинки в волшебном фонаре!

— О, посмотри, как скользят тени облаков по горной вершине! Там они бегут не так быстро, как на равнине.

— Спускаются ниже. Как быстро! Будто падают. Достигли самого подножья. Куда же они подевались, я их не вижу!

— Как странно, да? Откуда вообще берутся эти облака? Смотри, небо на западе сверкает синевой и совсем чистое. А ветер все дует и дует. Так облака никогда не уйдут.

— Вон там! Гляди, как клубятся тучи! Вот появилось маленькое облачко. Сейчас начнет расти.

— И правда, смотри-ка, растет. Уже размером с зайца.

— Оно все ближе, ближе. Ой, как быстро, уже сосем большое! Как белый медведь!

— Опять наползло на солнце. Как темно. Красиво. Как же красиво. А края облаков сверкают всеми цветами радуги!

Жаворонок, чьи трели только что зазвенели высоко в небе, влекомый порывами ветра, сложил крылья и опустился рядом с «травой старика».

— Сегодня такой ужасный ветер, трудно летать.

— Господин жаворонок, добро пожаловать. Там, наверху, наверное, ветер все сдувает на своем пути?

— Просто кошмар! Только клюв откроешь, ка-ак дунет в горло, будто я пустая бутылка из под пива. Совершенно не дает ни петь, ни трели выводить.

— Да уж, верно. Но когда смотришь снизу, там, наверху, все ужасно интересно. Вот бы нам хоть разочек полетать…

— Сейчас вы еще не сможете. Подождите пару месяцев, тогда уж хочешь, не хочешь, но лететь придется.

Минуло два месяца. Я как раз направлялся в храм Гомёдзи и по пути решил заглянуть еще разок в то же место.

Холмы покрылись зеленой, как светлячки, порослью цветов «хотарукадзура», лепестки их были синими, как детские глаза. На равнине Коиваи сверкали густой зеленью пастбища и овсяные поля. С юга дул ветер.

Два цветка «удзу-носюгэ», которые я встретил весной, покрылись густыми серебристыми прядями пуха. Листья тополей на равнине поблескивали с изнанки, как жесть, трава у подножья испускала сине-золотое свечение, а серебристая бахрома на двух цветках трепетала так, что казалось, вот-вот улетит.

А затем я увидел, как над самым холмом низко-низко летает жаворонок.

— Добрый день. Сегодня хорошая погода. Ну, что? Самое время взлетать!

— Да, теперь мы полетим далеко-далеко. Мы уже давно ждем попутного ветра.

— Вот как? Значит, вы готовы лететь?

— Конечно. Наши дела на земле закончены.

— Не страшно?

— Нет. Нам все равно, куда лететь. Все едино, везде — залитая солнцем долина. Кто знает, что будет. Может, нам суждено разлететься в разные стороны, или упасть на воду — солнце присмотрит за нами.