Я сидел, продолжая копать землю щепкой.

«Нельзя летать без крыльев», – сказала Мария, и ее светлое лицо возникло предо мной таким, каким оно было три года назад, когда нам исполнилось по тринадцать лет.

Почему вдруг я так ярко увидел ее?

Это взволновало меня.

«Звуки фортепьяно, услышанные в клубе!» – наконец сообразил я. Мария занималась в музыкальной школе и именно со звуками фортепьяно вошла в мою жизнь. Я и теперь помнил наизусть этюды Черни и ноктюрны Шопена, которые она старательно разучивала за стеной.

Лиды не было уже более получаса. И я обрадовался, что она не вернется и все само собой разрешилось.

Как вдруг слух мой уловил быстрые частые шаги…

С разбега девушка спрыгнула в ложбину и протянула мне сигарету.

– А я боялась, что ты уйдешь, – сказала она, едва переводя дух и жадно схватывая ртом воздух.

Глаза ее сияли.

Она села на траву близко ко мне. От нее веяло жаром, и так горячо, влажно, парно пахли ее густые волнистые волосы.

– Жарища какая! – сказала она.

Отерла тыльной стороной кисти блестящий потный лоб, взяла пальцами подол платья и стала им обмахивать свои ноги.

«Почему мне все время жалко ее? – в который раз спросил я себя. – Чем я перед нею виноват?»

И я сознался себе, что жалко мне ее оттого, что ее никто не любит, и не пишет ей записок, и не приглашает на танцах, потому что она толстая и некрасивая, и я тоже не люблю ее из-за этого и никогда не смогу полюбить. Это у нас было общее: и на меня не смотрели стройные красивые девушки, которые нравились мне.

Я вертел в пальцах принесенную сигарету.

Сигарета была – «Памир». Мы эти сигареты называли «Нищий в горах». На бумажной пачке был изображен человек на фоне горных вершин. Стоила такая пачка десять копеек. Дешевле не было сигарет.

– Где ты достала? – спросил я.

– Захотела – достала! – сказала она, продолжая обмахивать свои ноги подолом платья.

А я поймал себя на боковом нехорошем взгляде, скошенном на ее полные белые ляжки, которые обнажались, когда она взмахивала подолом.

Она увидела мой взгляд, положила подол на ноги и натянула его край на колени.

Испытывая унизительный стыд, я пробурчал:

– Все равно у меня нет спичек.

– А я запасливая, – сказала она и достала из кармашка платья спичечный коробок.

В тени деревьев, по коричнево-желтым жилам корней, меж которыми чернела сырая земля, мы шли вдоль берега озера по бесконечной тропе, огибавшей озеро по периметру, Лида – впереди, я – за нею; узость тропы не позволяла нам идти рядом, и я видел перед собой ее большую от густых волос голову, темный бант на затылке и белые ноги с голыми пятками, серевшими под колечками ремешков босоножек, – есть люди с такой бело-молочной кожей, которая никогда не темнеет от солнечных лучей.

Тропа подбиралась к самой воде, пропадала в тенистых зарослях орешника.

– У тебя есть и папа и мама? – спрашивала Лида, не оборачиваясь ко мне.

– Да, – отвечал я.

– Молодые?

– Не очень.

– Маме сколько лет?

– Тридцать девять.

– А отцу?

– Сорок три.

– Это еще молодые. Моей маме – пятьдесят, а отцу пятьдесят четыре. А у тебя есть сестренка или братик?

– Нет.

– Плохо тебе.

– Почему?

– Хорошо иметь сестренку или братика.

– А у тебя есть? – спросил я.

– Братик, – ответила она.

– Он маленький? – Я решил, что, поскольку она назвала его уменьшительно, он непременно младше нее.

– Что ты! Ему двадцать семь лет. У него уже есть жена и сынишка. Я его сынишке прихожусь тетей. Он называет меня тетя Лида.

Так мы шли, и она все задавала свои дурацкие вопросы, а я отвечал на них. Она даже спросила, есть ли у нас дома кошка или птичка в клетке и висит ли в комнате на стене какая-нибудь картина.

А потом вдруг она перестала спрашивать, и мы замолчали.

Тропу пересекла дорожка к деревянным мосткам, уходившим в тихую заводь маленького залива. На воде в камышовых зарослях белели крупные лилии и тут и там сверкали желтые кувшинки.

– Сорви мне одну лилию, если можешь, – попросила Лида.

Я взошел на мостки и по шатким прогибающимся доскам добрался почти до самого их конца, пока не увидел лилию, которая была достаточно близко, чтобы дотянуться до нее рукой.

Я лег на живот, свесил голову над зеркальной гладью воды и посмотрел на отражение своего лица в голубом небе. С трудом дотянувшись до лилии, я схватил ее скользкий холодный стебель пальцами под белой чашей из лепестков и потащил к себе. Я тянул и боялся, что вот-вот эта прекрасная чаша оторвется от стебля и я напрасно загублю красивый цветок. Но постепенно стебель вытянулся из илистого дна. Он был длиной метра полтора и покрыт слизью. Я вымыл его в воде и вернулся на берег. Лида взяла лилию в кулак под белоснежной чашей из лепестков и понесла, а ярко-зеленый стебель, как змея, тащился за нею следом по земле.

Мы вышли на пустой песчаный пляжик. Это был даже не пляжик, потому что здесь не купались. Настоящих пляжей на озере было два: один на этом берегу недалеко от лагерной купальни, другой на противоположной стороне – там собирались оравы дачников и слышались крики и голоса. Этот же, на который мы вышли, представлял из себя гладкий песчаный язык, выдающийся от берега в озеро; песок был светлым, и вода над ним прозрачна. А дальше дно круто уходило вниз, и вода темнела.

Лида расстегнула ремешки босоножек, оставила босоножки и лилию на берегу, неожиданно резво вбежала в воду и стала носиться по отмели, задрав подол платья, прыгать, визжать, брызгать воду подъемами ступней. Это внезапное веселье было какое-то неестественное, показное. Она брызгалась и хохотала минут десять подряд, с каждым прыжком все выше задирая свой подол, так что белые ноги ее обнажались почти до трусов. Я видел, что она делает это нарочно, для меня, и вспомнил тот свой скошенный взгляд, который, когда мы сидели рядом, она успела заметить.

Она опять стала мне неприятна.

«Только бы нам никогда не быть вместе!» – подумал я.

Наконец она выбежала на берег, запыхавшаяся, с сумашедшими горящими глазами, схватила босоножки, поднесла их к воде, сполоснула ступни и обулась.

– Ужасно люблю бегать по воде! – сказала она.

И с каким-то внезапным вопросительным страхом посмотрела на меня.

– Сниму этот бант! Он мне только мешает!

Быстрым движением ее рука взлетела к затылку, отстегнула громоздкий бант, и тяжелые волнистые волосы рассыпались по ее спине до самого пояса. Они действительно были очень красивые, русалочьи.

Несколько секунд мы стояли в неловкой растерянности, словно вот-вот что-то должно было случиться между нами.

– Пойдем обратно, – сказал я.

Она кивнула.

И за всю дорогу мы не проронили ни слова.

Возле лагеря, когда между деревьями уже просвечивали корпуса, она остановилась.

– Благодарю за прогулку. Было очень приятно, – промолвила она тихо, не глядя на меня. – И за лилию спасибо. Я ее засушу на память.

– Как же ты ее засушишь? – удивился я. – Она большая, не то что полевые цветы, которые можно заложить в книге между страницами.

– В песке. Меня мама научила. Надо ее всю засыпать в коробке песком и так оставить. А потом песок аккуратно убрать.

Она протянула мне руку.

И опять я ощутил перед нею чувство вины за то, что никогда не смогу полюбить ее.

Я пожал ее руку.

Она одиноко пошла в лагерь.

«В этой жизни изначально что-то не так. Независимо от самого человека», – вдруг остро почувствовал я.

Уже далеко отойдя от меня, она обернулась и крикнула:

– Приходи сегодня на танцы!

Я не ответил.

– Придешь?

– Не знаю! – крикнул я.

– Приходи!

Я не пришел. Перед самым началом танцев я увидел Веру. Она была прекрасна. Светлое платье. Темная от загара кожа. Как заметно обрисовывались ее груди и бедра под этой легкой тканью! И икры ног были так красиво отенены резкими тенями. Я весь задрожал, когда увидел ее. И я сразу почувствовал ее неотразимую женскую силу, которая так звала меня к ней, так манила, словно струилась от нее ко мне сквозь прозрачный вечерний воздух.