— Вместе… Непременно… — кивает мне Иван Спиридоныч, а пирог уже доеден и нам надо уходить.
Мы покидаем избу, спускаемся со ступенек высокого крыльца, и ночь вокруг нас все такая же серебристая, месячная. А Иван Спиридоныч с Лизаветой все стоят и стоят на крыльце, все смотрят вослед нам, пока мы не скрываемся за углом избы другой, соседней.
ЗОЛОТАЯ РЫБКА
Зима у нас давно, да все наваливались то оттепель, то ненастье.
А нынче, не успел я проснуться, бабушка говорит веселым голосом:
— В окошко глянь!
Я вскочил, глянул, а там — синева, солнце, деревья в розовом инее и по яркому снегу бежит к нашей избе Даша Сапожкова.
Я сам тут моментально повёртываюсь, натягиваю обувку, одёжку, толкаю плечом крепкую, настылую за ночь дверь. Добрая бабушка едва успевает крикнуть вослед:
— Обедать хоть приходи… Поскакал, не пивши, не евши…
А я уж стою на снегу у крыльца, там рядышком и Даша. Из-под толстой, бело заиндевелой шали у нее — только синие глазища. Она радостно ими сияет, торопливо спрашивает:
— На корытце поедем?
— На нем! Вот оно! — еще быстрей отвечаю я и вытаскиваю из-под крыльца липовое, долбленое корытце. Раньше бабушка кормила из него поросенка, да потом оно треснуло и, стянув трещину веревкой, бабушка преподнесла корытце мне: «Зимой на горке оно станет лучше всяких салазок!»
А горка у нас отличная, крутая. Это даже и не горка, а самая настоящая гора. Она ныряет сразу за деревней в луговую долину. Летом мы, ребятишки, вослед за взрослыми бегали сюда ворошить, сушить сено, плескались в здешней родниковой речке. А теперь и долина вся белым-бела, и речка там спряталась под снег, под лед. Речные излуки обозначены лишь морозно-серебристыми купами прибрежных верб.
На краю крутизны я лихо обсёдлываю корытце, кричу Даше:
— Садись и ты! Держись за меня!
Даша ничуть не пуглива, но тут сомневается:
— Вдруг в речку залетим? Вдруг лед треснет?
Я бью пяткой валенка по снегу, добиваюсь до твердой мерзлоты:
— Во! Землю заковало! А, значит, и речку… Поехали!
Дашины руки опускаются мне на плечи, она садится за моей спиной; и — ш-шых-тых-тых! — со стуком, со свистом по снеговым кочкам, по сугробам корытце несет нас под кручу, прямо в белую с белыми вербами глубину.
Низехонько навислые над берегом вербы осыпают нас легким, как пух, инеем. Мы выносимся на речную гладь. И хотя Даша ахает, лед под нами надежен, прочен. А за корытцем по снегу, по льду пропахана чистая, зеркальная дорожка.
Мы дружно хохочем; мы, черпая голенищами валенок глубокий снег, карабкаемся по сугробам опять вверх. И снова да снова летим с горы. А когда уморились, от снежной пыли да от беготни измокли, то решили глянуть, что делается в речке под нашими дорожками. И не успели уткнуться в прозрачный лед, я тут же воскликнул:
— Рыбка!
— Золотая! — подхватила Даша.
А подо льдом в тихой воде, в такой тихой, что и темно-зеленые водоросли там почти не колышутся, — стоит, никуда не плывет в самом деле золотисто-нарядная, красноперая рыбка. Она там только щечками-жабрами едва приметно дышит, а так — будто задумалась о чем или чего-то упорно ждет.
Недвижности такой я не вытерпливаю, говорю негромко:
— Рыбка, рыбка, шевельни хвостиком…
И она хвостиком чуть-чуть поводит, а Даша изумленно уюйкает, просит рыбку сама:
— Шевельнись, пожалуйста, еще раз…
Но рыбка теперь, как подо льдом над тихими травами стояла, так по-прежнему спокойно и стоит.
Тогда вновь говорю я:
— Шевельнись, шевельнись… Неужели не слышишь?
Рыбка хвостик изгибает, оборачивается ко мне всею мордашкой, таращится на меня чуть выпуклыми, ясными глазами.
Даша хватается за мой рукав:
— Ой! Тебя-то она слушается в самом деле! Она, похоже, совсем как в той книжке про рыбака и рыбку, что мы недавно читали… Похоже, она не только красивая, золотая, а, может быть, и волшебная!
Я хотел было сказать: «Ха! Шутишь?», но Даша так и дергает, так и дергает меня за рукав:
— Пока рыбка не скрылась, давай попроси ее сотворить что-нибудь чудесное… Ну, что-нибудь такое, чего у нас тут не бывало и нет… Придумывай, проси скорей, пока рыбка не умчалась!
А у меня у самого в голове все так и замелькало, завертелось колесом. «О чем, — думаю, — просить-то?» И второпях придумать ничего не могу. В мыслях все те же самые чудеса, что мы вычитали из книжки про рыбака и рыбку.
«Вот, — вспоминаю, — там были сначала пустой берег, землянка-развалюха и треснутое корыто. Похожее на корытце наше с Дашей… Затем была изба, схожая, должно быть, с бабушкиной… А потом вдруг — терем! Терем, хотя и прекрасный, но со злою, драчливою старухой… А вослед за теремом были дворцовые палаты с такою уж грозною стражей, что даже — все при топорах!.. Ну, а под конец — опять землянка, расколотое корыто и пустой берег. Пустым он пустой и в него бьет черным-черная морская буря…»
Я как про пустоту-то эту подумал, так даже вздрогнул. На ноги вскочил, голову запрокинул, смотрю с речки на берег на свой, на высокий, на родной. Смотрю, боюсь: не исчезла ли вдруг ни с того, ни с сего и наша деревенька…
Но вижу: вся она в березах белых, вся в снеговых уборах — стоит! Над нею печные дымки поднимаются, всплывает столбиком голубым дымок и над бабушкиной избою.
И мне, на льду, на снегу уже измоклому, уже давно озяблому, так и кажется, что оттуда по воздуху морозному прямо сюда, на речку, веет домашним теплом и утренним, горячо, вкусно пропеченным хлебом.
И я оборачиваюсь к оконцу в речке, хочу сказать рыбке: «Ладно… Уплывай восвояси. Ничего мне пока что не надо!» А рыбки уже и не видать. В темноватой глубине подо льдом лишь мелькнула в последний раз далекая золотая искорка.
Даша тоже на ноги встает, Даша тоже зябко ежится, но вдруг смеется:
— Эх, ты! Долго думал… Чудо-счастье упустил!
— Ничего не упустил! — озяблыми губами улыбаюсь и я. — Подхватывай корытце, побежали к моей бабушке отогреваться да сушиться. У бабушки сейчас и безо всяких чудес замечательно. Особенно, когда прямо с улицы, с холода заберешься на только что истопленную печку, да и опять там возьмешь в руки книжку со сказками.
БАБУШКИНЫ БЛИНЫ
Говорят, кто блинов не едал, тот и Масленицы не праздновал.
У меня, маленького, праздник такой был, были и блины. Причем, блины чуть ли не волшебные! А становились они такими оттого, что затевала их моя бабушка на лад тоже почти волшебный, да еще и секретный.
Сам я бабушкино блинное чудодейство подглядел случайно.
В ночь на Масленицу спал я на печке, пробудился от странного говора в избе. Свесил я вниз голову и вдруг вижу: сквозь прибелённое морозцем окошко смотрит месяц. Смотрит пристально, как живой. А бабушка почему-то не на кухонном столе, на подоконнике помешивает что-то ложкою в квашонке для теста, подставляет ее под сияние месяца, вполголоса чуть ли не поет:
Месяц, ты мой месяц,
Небесною дорожкой
С высоты высокой
Сойди ко мне в окошко!
Лучиком серебряным
В квашонку окунись;
Сделай, чтобы утром
Блины все удались!
И месяц на самом деле как бы шевелится, так и льет лучи в квашонку к бабушке. Бабушка благодарно кивает ему: «Спасибо, месяц-месяцóк, спасибо! Поздравляю и тебя с праздничком!»
Ну, а я на все на это с печки таращусь, дивлюсь. Бабушка мое шевеление слышит, задергивает окошко занавеской. Затем, встав на печной приступок, она поправляет обеими руками жаркое изголовье подо мной:
