Рыбалка была никудышная, впрочем, как всегда. Федька поймал одного единственного ерша, правда, большого и сопливого, — тем не менее, этого ерша трудно было назвать уловом.

На берегу зазвонили колокола: значит, пора домой. Федька посмотрел в сторону берега, и таким маленьким и жалким он ему показался со всеми его домами, деревьями, людишками и этой назойливой, брякающей своими колокольчиками церквушкой. А сам он — великан, и лодка его — не лодка вовсе, а крейсер. Если бы были на Федькином крейсере бортовые орудия — ей богу, влупил бы изо всех разом по этому гавкающему и кукарекающему берегу и по этой тилилинькающей церквухе.

Погода была превосходная — на воде ни барашка. Дышалось хорошо, и сил было — хоть отбавляй; чего ещё мужику нужно: разве что рюмку водки. Водки не было — был термос с кофе.

«Другие мужики как мужики — на рыбалку с водкой ездят. Наш же Федя ездит с кофе…» — вспомнил Федька слова жены. В Федькином населённом пункте было принято, чтобы мужик или пил, или был рыбаком. Оптимальным вариантом был закладывающий рыбак.

Федька водку не пил: не вкусно; и чтоб уж совсем не упасть в глазах жены, ему приходилось ездить на рыбалку. Ездил и ничего не ловил, впрочем, и не за рыбой вовсе он отправлялся регулярно по выходным, в четыре часа утра: он просто отдыхал, отдыхал от жены и её стиральных машин и эстрадных телезвезд, отдыхал даже от самого себя. Здесь, в лодке, не было ничего: ни забот, ни тревог, даже мыслей никаких не было. Только река, чайки, вёсла, мышцы да червяки в банке из-под зубного порошка.

Домой всё-таки чертовски не хотелось. Федька плюнул на всё и погрёб к острову, что был неподалёку, вверх по реке; погрёб потому, что вокруг стали появляться запоздалые рыбаки, а этого он не любил, — здесь, на реке, его интимная зона расширялась до неимоверных размеров. Федька с остервенением налегал на вёсла; ему нравилась эта весёлая бесполезная работа; пулей долетел до острова, кинул якорь у самой кромки зарослей торчащего из воды камыша, закинул свои рыбонеловные снасти и закурил.

Слава богу, не клевало: не нужно было мотать эти бесконечно длинные снасти и менять обглоданных червей, а просто можно было сидеть и курить, курить и слушать плеск волн о борт лодки; даже можно не смотреть, смотреть не нужно: если какая-нибудь падла сядет на крючок — колокольчик зазвенит, а смотреть вовсе и не нужно; можно просто сидеть, зажмурив глаза, и курить.

Так Федька сидел, жмурясь, как кот на лампочку; вдруг в зарослях камыша чего-то как зашуршит, как захлюпает… «Небось какая-то большая рыбина, — подумал Федька, — а изловчусь-ка я да изловлю её. Будет уха сладка!.». Он спешно смотал снасти и якорь и почти бесшумно стал подгребать к тому кочкарнику, от которого доносился шум. Метров с двух Федька увидел, что это была вовсе не рыба… а утка! Страшненькая такая, серенькая, носик длинненький, и всё: «Кря, кря», — да крылышками по воде: шмяк-шмяк. «Блин, щас улетит, падла!» — запереживал Федька, но утка и не думала улетать, а, увидев Федьку в лодке, совсем умом крякнулась: стала орать пуще прежнего да тростник крылышками хлестать, а потом и вовсе под воду нырнула, как будто решила утопиться с горя. «Наверное, раненая, — подумал Федька, — хряпну веслом по башке и всё…» — решил он, останавливая лодку у той кочки, под которую нырнула утка.

Утка вскоре вынырнула, вернее, высунула из воды свою остролобую черепушку с плоским носиком и безумными глазками. Эти глазки в упор глядели на Федьку, и в них ничего нельзя было прочесть, кроме дикого, звериного ужаса. Федьку даже покоробило от этого взгляда; его заколотило, руки задрожали. Он не понимал, что это: страх или жалость, впервые в жизни столкнувшись с таким откровенным отчаянием. И Федька изо всех сил треснул веслом по этой несчастной головке, то ли чтобы не видеть этого безумного взгляда, то ли оттого, что в нём проснулся тот дремучий охотничий инстинкт, который поборол его жалость к этому беззащитному существу.

Вконец остервенев от страха и ярости, Федька опускал весло ещё и ещё, как будто хотел убить не утку, а как минимум слона. Он убивал наверняка: вида раненой им самим птицы он бы, наверное, не вынес. Впрочем, мёртвая утка взволновала его не меньше. Федька поддел её обмякшее тельце веслом и вдруг увидел на её лапке какую-то железную хреновину с цепочкой… Капкан… Федька невольно огляделся по сторонам: «Блин! Щас накостыляют, как этой бедной утке… Надо линять отсюда поскорее!» Вокруг не было ни одной лодки: «Может, кто на острове есть!» Федька спешно наклонился, осторожно взял мёртвую утку за мягкую, тёплую ещё шею и потянул на себя; цепь капкана натянулась, но не оборвалась. Он дёрнул изо всех сил: оторвалась лапка, плюхнувшись вместе с капканом в воду.

Федька стоял в лодке, держа в руке свою добычу! Утка была невелика: серенькая такая, с голубенькими полосками на крыльях; с одной теперь рыжей лапкой-ластой; перья грязные и спутанные, даже больше на шерсть походят, и воняет… совсем как-то по-лесному (чем-то отдалённо напоминающим псину). А глазки так и остались открыты, навсегда запечатлев ужас смерти.

Федька бросил утку на дно лодки, схватился за вёсла и погрёб, погрёб, погрёб… Быстрей, быстрей домой, подальше от этого острова, кишащего злыми охотниками с их дробовиками и длинными финками, подальше от той кочки, у которой он, Федька, совершил страшный грех — смертоубийство. «А ведь убил, в самом деле убил… Гореть мне в геенне огненной!» Он старался не смотреть на дохлую утку, распластавшуюся на сланях его лодки. А ведь когда ловил своих сопливых ершишек, даже не задумывался над тем, что тоже убивает: ерши — они же такие маленькие. «Что бы со мной тогда было, если б я, к примеру, слона замочил?.. Видимо, степень осознания греха прямо пропорциональна содеянному, — думал он, — и прежние мои мелкие грехи вкупе, может, и в тысячу раз больше одного этого греха… Не-е, гореть мне в геенне огненной, как пить дать.»

Чем дальше уплывал Федька от острова, тем на душе его становилось спокойнее, правда, дрожь в коленях и руках всё не унималась, но становилась совсем другого качества: страх и смятение сменялись чувством горделивой радости за свою добычу; охотничий инстинкт постепенно побеждал слюнявую человечность. «Во жену посмешу, — думал Федька. — Ушёл на рыбалку, а приду с дичью.»

Жена встречала его на берегу с видом недовольным и раздражённым:

— Чего ты так долго, я тебя уже несколько часов жду! Уплыл, и с концами, что, дома дел, что ли, нет?!

Федька молча вылез из лодки на берег. Он напустил на себя видимое спокойствие, хотя глаза его горели, и всего его распирало от гордости:

— Хватит ругаться, посмотри лучше, какую я тебе рыбину привёз!.. — Федька кивнул в сторону лодки. Жена подошла к лодке, посмотрела на утку, лежащую на мокрых сланях, перевела на Федьку удивлённый испуганный взгляд и спросила:

— Это что? Утка, что ли?.. Как ты её поймал-то? Федька с нескрываемой гордостью ей ответил:

— Да… летала там… Я её веслом по башке — вот и долеталась, — он нагнулся и взял утку из лодки.

— Ты её сам убил?.. Фу, изверг! И чего ты с ней делать будешь? — она с брезгливым выражением лица отбежала в сторону.

— Чего делать. Пожарим и съедим!

— Я есть не буду!. Ты эту гадость в дом лучше не носи, я тебя с ней в дом всё равно не пущу!.. — она повернулась и нервно зашагала прочь.

Федька стоял, как оплёванный, возле лодки, сжимая правой рукой тощее горло утки: такого поворота событий он совсем не ожидал.

Вдруг его прорвало: «О, б. ь, какими мы все чистенькими хотим остаться!.. Как мясо жрать, так давай поболе… а как утку убить, так Федька — гад, изверг!.». Федька посмотрел на утку и вдруг как швырнёт её, что есть мочи; она, пролетев пару метров, звонко хлопнулась на пыльную дорогу. Из кустов выскочила мосластая рыжая псина, схватила Федькину добычу и, поджав хвост, убежала прочь.