Граф, как во сне, последовал за профессором, который провел его в запертую на ключ дверь. В комнате стоял большой несгораемый шкаф. Бэр открыл его и показал сначала тунику из неизвестной серебристой ткани, украшенную волшебной вышивкой; затем открыл шкатулку и разложил перед графом чудные драгоценности, древность которых не подлежала сомнению.

Расстроенный граф сел, нервно сжав голову руками, и задумался. Затем, выпрямившись, сказал спокойно и решительно:

– Простите, господа, мои сомнения и недоверие, но ведь я сам присутствовал при погребении моей единственной дочери! Доктора уверили меня, что она умерла от разрыва сердца. И вдруг, неизвестно откуда, является какая–то женщина с чертами Tea – и мне говорят вот твоя дочь! Есть от чего сойти с ума! Тем не менее, все, что случилось, слишком близко касается меня, а ваша порядочность и авторитетность придают вашему рассказу достаточно много веса, чтобы я не употребил всех усилий открыть истину. И горе Аменхотепу, если я приду к убеждению, что он совершил это преступление! Не только из подземелий пирамиды, но из самых недр земли достану я его и отомщу за мои страдания и за то, что он избрал моего ребенка жертвой своего дьявольского колдовства.

Граф встал, грозно потрясая сжатым кулаком. Успокоившись, он продолжал:

– Теперь мне нужны только две вещи. Во–первых, чтобы эта молодая женщина, которую вы называете Эриксо, написала и запечатала в конверт последние слова и имя, произнесенные моей умирающей женой: мы с Tea одни были при этом. Только один Господь и мы знаем эти слова, касающиеся одной, тщательно хранимой, семейной тайны. Во–вторых, я прошу вас обоих придти сегодня вечером ко мне в замок. Вы будете сопровождать меня в склеп и поможете осмотреть тело моей дочери. Я хочу убедиться, существует ли на месте сердца знак, о котором говорит Леербах, и который должен служить печатью этого оккультного преступления.

Получив их согласие, граф удалился, объявив, что в настоящую минуту ему необходимы тишина и одиночество.

По уходе графа Ричард прошел к Эриксо. Она была страшно взволнована; глаза ее были красны. Когда он передал ей требование отца, она сначала отказалась наотрез.

– Пусть он оставит меня в покое! Ничего не хочу я ему доказывать, – сказала она.

Леербах стал убеждать ее, выставляя на вид, насколько естественна и извинительна недоверчивость графа.

Наконец, Эриксо успокоилась, взяла лист почтовой бумаги, написала на нем несколько слов и запечатала в конверт. Передав письмо жениху, она попросила его оставить ее одну.

Вечером Леербах и профессор отправились в замок. Граф ждал их; все было готово к ночной экскурсии. На столе виднелись зажженный фонарь, свеча и два ключа.

Говорили мало. Бледный и сосредоточенный граф взял ключи и фонарь, дал Ричарду свечу и пригласил всех следовать за собой. Они спустились в сад и направились к фамильному склепу, находившемуся на противоположном конце парка.

Граф и его спутники вошли в парк через боковую дверь и спустились по лестнице в обширный сводчатый склеп, в глубине которого виднелся алтарь, задрапированный черным бархатом. На нем стояли распятие и серебряные шандалы.

Всюду стояли гробы всевозможных размеров и видов. Одни уже почернели и были источены временем, другие более свежи. Среди последних один тяжелый, металлический гроб привлекал к себе особенное внимание изобилием цветов, украшавших его, – видна была любящая рука отца.

Граф остановился в нерешительности; но затем подошел и отомкнул гроб. Ричард помог ему поднять тяжелую металлическую крышку. Сначала ничего не было видно, кроме груды газа и засохших цветов. Ледяной холод пробежал по телу Ричарда, когда в его памяти с болезненной ясностью восстала сцена убийства, совершенного Аменхотепом.

Граф дрожащей рукой снял газовое покрывало. Тогда, при дрожащем свете фонаря, открылось красивое, но пожелтевшее и потемневшее лицо покойной. Чудные золотистые волосы ее двумя тяжелыми косами лежали на белом шелковом платье. В сложенных руках усопшей виднелось распятие.

Граф вынул из кармана ножницы, развел руки покойницы и хотел разрезать платье на месте сердца, но силы вдруг его оставили и он отступил назад, ища рукой опоры.

– Дайте мне! Для вас это слишком тяжело, – сказал профессор, пока Ричард поддерживал несчастного отца.

Бэр быстро разрезал шелковую материю и батистовую рубашку и обнажил часть груди. На пожелтевшей коже был виден, точно нарисованный тушью, треугольник с опрокинутым вниз крестом.

У Ричарда закружилась голова, и он молча смотрел на таинственный знак. Хриплый крик вырвался у графа.

– Печать дьявола, задушившего моего ребенка!.. Клянусь вам, ничего не было, когда доктора осматривали тело! – вне себя вскричал он.

Видя его возбуждение, Бэр поспешно закрыл гроб и почти силой увел графа в замок. Чтобы как–нибудь его успокоить, Ричард передал ему письмо с ответом Эриксо, но едва Кронбург его прочел, как лишился чувств. Только после долгих усилий Ричарду и профессору удалось привести его в себя.

Когда, наконец, Леербах и профессор прощались с графом, тот крепко пожал Ричарду руку и пробормотал:

– Я хочу ее видеть! Приведите ко мне завтра дух моей дочери.

Граф провел адскую ночь. Несмотря на очевидность, несмотря на странное стечение обстоятельств, подтверждавшее неслыханный факт, рассудок его отказывался допустить его.

Был уже день, когда он заснул. Проснулся он около четырех часов пополудни, все еще разбитый физически, но уже более спокойный духом.

После обеда граф ушел в свой кабинет, смежный с библиотекой. Это была любимая его комната и состояла она, собственно говоря, из двух, соединенных аркой, закрытой портьерой лилового бархата. Обстановка была в средневековом стиле.

С задумчивым и озабоченным видом граф ходил по комнате и взгляд его рассеянно блуждал по полкам, заставленным книгами и манускриптами. Вдруг он остановился перед небольшим бюро, отделанным серебром и слоновой костью и содержавшим бесчисленное количество отделений, ящиков и тайников. Tea особенно любила его и знала все его секреты. Если Эриксо сумеет открыть его и разобраться в нем, это будет решительным доказательством ее тождества с покойной.

Граф схватил лист бумаги и лихорадочно набросал несколько строк, в которых просил Ричарда и Эриксо прийти к нему. Два часа спустя Эриксо, закутанная в широкую мантилью, с закрытым густой вуалью лицом, входила в сопровождении Ричарда в кабинет графа.

Когда Эриксо откинула вуаль, сбросила плащ и остановилась в нерешительности, граф схватил ее за обе руки и стал жадно всматриваться в нее.

– Tea, Tea! Ты это или не ты? Это твои глаза, но выражение их изменилось; это твоя улыбка, и, в то же время, в ней есть что–то совсем другое, – с тоской пробормотал он.

Затем, во внезапном порыве, вскричал:

– Дитя мое! Прости мне мои сомнения, но моя старая голова отказывается признать неслыханное чудо твоего воплощения. Скажи мне – и это будет последним испытанием, в каком ящике этого бюро находится портрет твоего покойного брата? Если ты сможешь это сделать, то я не буду больше сомневаться.

С этими словами он подал молодой девушке связку ключей.

Эриксо с грустной улыбкой подошла к бюро и нажала скрытую пружину. Тотчас же откинулась передняя доска и открыла целую массу дверец и ящиков. Выбрав ключ, молодая девушка открыла одно отделение и вынула оттуда футляр.

– Вот портрет Эрвина! – сказала она. – А в том ящике лежит смоченный кровью и пробитый пулей бумажник дяди Адальберта; здесь, налево, лежат драгоценности мамы и письма, которые она писала тебе невестой, а в том мои первые башмачки и…

Граф не дал ей продолжать. С хриплым стоном он привлек Эриксо в свои объятия и заливаясь слезами, стал покрывать ее поцелуями. Затем он упал в кресло. Эриксо опустилась на колени, обняла и прижалась головой к груди графа.

– Отец! Дорогой отец! Ты признаешь меня своей дочерью!

Невыразимое чувство, незнакомое Tea, как не знавшей прошлого, охватило ее. В памяти ее ясно проходили все фазы ее двух существований, и Эриксо, сирота, рабыня и вечная жертва Аменхотепа, была счастлива и страстно ценила эту отцовскую любовь, которую не видела никогда.