Прибежав к себе, задыхаясь, она упала на стул у окна и обеими руками откинула влажные локоны, в беспорядке прилипшие ко лбу. При воспоминании о страстных объятиях патриция, о его пылающем взоре и поцелуях, она вздрагивала от отвращения.

– О! Если бы это Рамери так привлек меня в свои объятия – как это было бы сладко. Хорошо быть любимой, но только тем, кого любишь взаимно, – пробормотала она. – А этот, муж Валерии… Нет, нет, его любви я не хочу и приму меры, чтобы это более не повторялось, – прибавила она, направляясь к своей постели.

Галл тоже был очень взволнован. Он прошел к себе и лег, но голова его была полна Эриксо. Ему казалось, что он никогда еще не видал такого очаровательного создания. В упоении вспоминал он ту минуту, когда прижимал ее к своей груди и когда ее душистые волосы ласкали его щеку и шею. Фантазия увлекала его все более и более, когда он, наконец, уснул… утомление и винные пары заявили свои права.

Видя, что муж вернулся с разгоряченным лицом и сверкающим взором, Валерия притворилась спящей. Она вовсе не была расположена к разговору; новые чувства боролись в ней. Ее преследовал образ Рамери. Он казался ей таким знакомым, близким симпатичным, со своим серьезным и мечтательным характером, чудным талантом и трогательной верностью к любимой женщине. Сцена у мумии Нуиты, свидетельницей которой она была сегодня, дразнила ее воображение и будила в ее сердце новый, опасный интерес к молодому египтянину. То была смесь ревности и смутной любви, но чувство гораздо более сильное, чем то спокойное уважение, которое она питала к Галлу, который, правда, был к ней добр, снисходителен, нежен и иногда даже очень страстен, но который любил и пиры, да при случае и красивых женщин и, конечно, не стал бы и оплакивать ее так, как Рамери оплакивает Нуиту.

Рамери тоже в странном волнении провел ночь.

Когда Эриксо убежала, ему пришло в голову, что, находясь в таком возбуждении, она могла решиться на какое–нибудь безумство, а потому он последовал за ней, хотя и не мог догнать. При входе в открытую залу он был свидетелем сцены между ней и патрицием.

Вся кровь бросилась ему в голову, и он, конечно, вмешался бы, если бы не увидел, что Эриксо вырвалась из объятий Галла и, как стрела, пронеслась мимо него. Страшно взволнованный, он вернулся к себе и стал размышлять, стараясь овладеть собой.

К стыду своему, он убедился, что в его сердце теснятся и преследуют его воображение образы трех женщин. Одна из них – нежная, навсегда угасшее видение, воспоминание о котором таит неувядаемые чары; другая, Валерия, со своей строгой, аристократической красотой, с бархатными глазами и взглядом Нуиты, своей сдержанностью и достоинством очаровывает и влечет его к себе; наконец, третья, Эриксо, необыкновенной красотой и тою страстностью, которой дышит все существо ее, опьяняет и покоряет воображение.

Он знал, что любим этим очаровательным созданием; читал ее чувства во взглядах, которые она бросала на него, и привык смотреть на нее, как на свою исключительную собственность, – вдвойне его собственность, так как вместе с ним она восстала из развалин далекого прошлого. Не раз уже ловил Рамери выразительные взгляды, какие Галл бросал на прекрасную девушку, и глубоко оскорблялся этим. По странным противоречиям, таящимся в сердце человеческом, Рамери, не любя Эриксо, не терпел, чтобы кто–либо другой к ней прикасался. Мысли эти не дали ему заснуть до самой зари. Не будучи в состоянии разобраться в хаосе своих собственных чувств, он снова вернулся к желанию найти и разбудить Аменхотепа, своего мудрого и могущественного друга, который будет лучшим руководителем и советником в этом душевном лабиринте, в котором он окончательно запутался.

Наутро он чувствовал себя спокойнее, но желание найти Аменхотепа было все так же сильно. Как только Галл встал, Рамери тотчас же отправился к нему, изложил ему свой план и просил помощи привести его в исполнение.

Патриций с обычной благосклонностью отозвался на его просьбу.

– Прекрасная мысль, Рамери. Очень любопытно было бы найти мага, ставшего жертвой своего собственного снадобья. Я прикажу управляющему снабдить тебя людьми и материалом, а ты уж сам переговори с ним обо всем. Будь спокоен, я сохраню твою тайну, так как ты желаешь этого.

Покончив с этим делом, Рамери отправился к Пентауру попросить его повторить погребальные церемонии над мумией.

Старый жрец сурово выбранил его за то, что из–за пустого любопытства он потревожил тело, освященное уже для вечного покоя, но тем не менее обещал исполнить его просьбу.

Когда, не выдавая истинной цели своей поездки, Рамери упомянул, что он едет в Мемфис, Пентаур глубоко вздохнул:

– Грустно будет тебе видеть в развалинах этого соперника Фив и Вавилона, которого ты видел в полном расцвете его блеска.

– Возможно ли, чтобы Мемфис был совершенно разрушен и необитаем? Храмы, по крайней мере, устояли против натиска времени?

– Камни–то стоят, да душа далеко. Все, что было богатого и деятельного, мало–помалу выселилось в Александрию. Жрецы последовали за верующими в новые храмы, но в новых кварталах еще прозябает кое–какая голытьба. Говорят, что там свили себе гнездо христиане, которые скрываются в покинутых дворцах. Но с тех пор, как Окхос его разрушил, Мемфис не поднимался уже больше. Можно смело сказать, что это – мертвый город. Да ты, впрочем, и сам увидишь.

Рамери деятельно занялся приготовлениями к своей экскурсии. Эриксо неожиданно объявила, что едет с ним, и скульптор вообразил, что это его слова так на нее подействовали, что она, устыдившись своей неблагодарности, решила помочь ему найти Аменхотепа.

Эриксо молча выслушала его хвалебную речь по этому поводу; но, к счастью, Рамери не видел насмешливой улыбки и не слышал, как раскаявшаяся пробормотала за его спиной:

– Глупец! Не догадываешься ты, что я еду только для того, чтобы помешать тебе найти его!

Отъезд Эриксо очень не понравился Галлу, но он не рискнул раздражать ее ничем не мотивированным отказом в дозволении сопровождать Рамери. Три дня спустя скульптор со своей спутницей отправились в дорогу.

По мере того, как они приближались к Мемфису, сердце Рамери все болезненнее сжималось. Эти места, некогда цветущие, чудно возделанные и кипевшие жизнью, по большей части превратились в дикую пустыню. Песок мало–помалу засыпал все.

Еще более тяжелое впечатление произвел на них самый город, пустынные улицы которого тянулись подобно громадному скелету. Как сказал Пентаур, в более новых кварталах еще видны были кое–где жилые дома; большие храмы еще стояли, но были покинуты и лишены своих лучших украшений.

Но что касается старого Мемфиса, то он представлял только разрушенные дома и груды почерневших от пожара развалин. Только несколько храмов, том числе и храм Пта, указывали еще место, где была когда–то «Белая крепость», древние укрепления которой были срыты Окхосом.

Прежнее жилище Рамери и дом Аменхотепа находились в одном из самых старых кварталов на берегу Нила, и скульптор направил свой караван к реке. Но тем не менее, он не знал, как ему разобраться среди этих развалин, обломков и обрушившихся стен.

На сердце у него было тяжело; вид запустевших святилищ, разрушенных дворцов, поваленных колонн, – все это вызывало у него горькие слезы.

После долгих тщетных поисков Рамери вспомнил, что с террасы дома Аменхотепа, сквозь просеку видны были пилоны храма Тума. Пилоны эти стояли на месте; значит, следовало найти точку, с которой эти пилоны были бы видны в той же перспективе, и тогда можно было быть уверенным, что находишься на месте жилища Аменхотепа, или, по крайней мере, около.

Определив этот район, Рамери принялся за более тщательные поиски.

Эриксо, как тень, следовала за ним и, стараясь не выдавать себя, внимательно осматривала стены, лепные двери и колонны. Ориентируясь гораздо скорее и лучше Рамери, она, кроме того, искала не развалины дома, похожие на сотни других, но нечто гораздо более заметное, чтобы узнать тотчас же. Это «нечто» к тому же было настолько прочно, что смело могло устоять при крушении всего окружающего.