С одной только Марьяной Грэм переставал быть жестоким и злоязычным гордецом. С ней он мог разговаривать спокойно и мирно, хотя она без жалоб снесла бы и его злоязычие и резкость (и после действительно сносила). Она принимала Грэма со всеми его недостатками.

Иногда Грэм ловил себя на кое-каких мыслях и чувствах, новых для него. Если бы он мог взглянуть на себя со стороны, то очень удивился бы тому, какими жадными глазами, оказывается, он смотрит на Марьяну. Та, впрочем, от него не отставала, но пока оба не решались ни на какие действия. Во время встреч они просто разговаривали или садились разглядывать богато украшенные гравюрами книги. Им приходилось сидеть близко друг к другу, и каждый раз Грэм испытывал какое-то томление. Судя по розовеющим щекам Марьяны, с ней происходило нечто подобное. Склоняясь над страницами, они иногда касались друг друга, и тогда обоим казалось, что между ними словно проскакивает искра. Между тем, Грэм был уверен, что к любви это томление не имеет ни малейшего отношения. Он просто хотел жить. Жить по максимуму, наверстать упущенные два года.

Как ни удивительно, первой мучающего обоих томления не выдержала Марьяна. Однажды вечером Грэм сидел один в своей спальне, расположенной во внутренних помещениях храма. Он забрался с ногами на кровать, — другой предназначенной для сидения мебели в его скудно обставленной комнатке не было, — и листал "Трактат о слухах", взятый на несколько дней у господина Ариана. Талмуд был скучнейший, читать его при неверном скачущем свете свечи было сплошное мучение, и Грэм даже обрадовался, когда услышал стук в дверь. Обычно он предпочитал одиночество чьему-либо обществу (иногда даже и Марьяниному), но в тот вечер на него нашло странное настроение. Грэм без сожалений отложил книгу и громко сказал: «Входи», почти уверенный, что это пришел Тарнис, на которого тоже что-то накатило. Но в его каморку робко вошла Марьяна, закутанная в роскошный бархатный халат. Никогда раньше она не приходила в его жилище. Она нерешительно остановилась у двери, и, заливаясь краской до ушей, спросила:

— Я не помешала?

— Что-то случилось? — спросил Грэм, соскользнув с кровати.

На опущенном личике девушки плясали тени, темные волосы блестели и переливались в неярком свете, — Грэм глядел на нее, и его охватывал внутренний жар, от которого становилось трудно дышать.

— Ничего не случилось, — ответила Марьяна, мотнув головой. — Просто… мне захотелось придти.

Грэм удивился и отчего-то смутился, а Марьяна вдруг отвела руку, придерживающую на груди халат, и тяжелый бархат мягко соскользнул с плеч. Под халатом на ней не было абсолютно ничего.

Три с половиной года спустя, пересекая занесенную снегом долину Бергонта, Грэм хмуро думал, что, пожалуй, правильнее всего тогда было бы подхватить этот тяжелый халат и накинуть его обратно на плечи Марьяны. Как знать, может, такой поступок положил бы конец их отношениям. Но тогда он и подумать не мог об этом. Перед ним стояла обнаженная девушка, с восхитительным румянцем на щеках и с сияющими глазами, и ничего прекраснее он в жизни не видел. Конечно, он не устоял. И, хотя он впервые лег с девушкой, да и Марьянин опыт был ненамного богаче, эта ночь на годы запомнилась ему как самая прекрасная в жизни.

Эта ночь была первой, но не последней. Дальше события покатились по нарастающей. Обоих охватило любовное безумие, и они норовили уединиться по несколько раз на день, чтобы любить друг друга. Иногда они выбирали довольно неожиданные места, и это придавало остроту встречам. Ни одна женщина за все последующие годы не вызывала такую бурю страстей в душе Грэма, такого острого желания. Марьяну он хотел всегда и везде, но при этом четко понимал, что влечение к ней — чисто плотское. Серьезных отношений он не желал. Постепенно страсть пошла на убыль, Грэм понемногу стал остывать и задумываться о том, что пора ему двигать из Иты. Как-то сразу он заметил и нехорошие взгляды сумеречной братии, и поджатые губы мастера Ариана, и подозрительный прищур зеленых глаз Тарниса. Терпение собратьев было на исходе, и Грэм вдруг ясно это осознал.

А Марьяна, напротив, заходила в своих чувствах все дальше. Было ясно, что Грэм стал для нее гораздо важнее, чем любимый дядя, не говоря уже о друзьях и приятелях. Она безропотно и спокойно сносила все его выходки, никогда ни в чем не упрекала и всегда была с ним очень ласкова. Однажды, когда они, прижавшись друг к другу, лежали, обнаженные, на узкой постели в комнатушке Грэма, Марьяна решилась на признание. Зарывшись лицом в его жесткие, словно лошадиная грива, волосы, она прошептала ему прямо в ухо: "Грэм, я люблю тебя". Грэм ничего не ответил. Сказать то же самое он не мог, это было бы ложью. Сказать что-то еще? Что? "Извини, я тебя не люблю"? Это, по его мнению, было глупо. Поэтому он только подумал, что теперь уж точно пора уезжать из Самистра, пока любовь Марьяны не стала, как бы это сказать, собственнической.

Не дождавшись ответа, девушка только вздохнула и принялась поглаживать изуродованную клеймом грудь Грэма. Ей казалось, что ожог должен до сих пор болеть, и потому притрагивалась к нему всегда очень нежно. Она вообще всегда касалась Грэма осторожно, словно боялась причинить боль. Грэм воспринимал это с досадой, полагая, что не заслуживает такого обращения. И сейчас он отвернулся, соскользнул с кровати и уселся на полу, скрестив ноги.

— Почему ты так добра со мной, Марьяна? Ведь я очень нехороший человек.

— Правда? — промурлыкала Марьяна. Свесив с кровати голову, она щекотала волосами его плечи.

— Тебе не следует любить меня, — настаивал Грэм.

— Нет, — возразила девушка уже серьезно. — Ты на себя наговариваешь.

— Как ты думаешь, за что твой дядя и остальные братья меня не любят?

— Они не знают тебя.

— А ты — знаешь? — спросил Грэм насмешливо. — Нет, Марьяна, они как раз знают. А ты смотришь на мир сквозь розовые стекла.

— Не говори глупостей.

— Я убивал, Марьяна. Убивал людей. Бил в спину, понимаешь?

— Ну и что? Солдаты тоже убивают.

— Но я-то не солдат.

— Тебя вынудили.

— Нет. Никто меня не вынуждал.

— Не понимаю, к чему все это. Хочешь доказать, какой ты плохой? Но я знаю, что это не так.

— Ты ошибаешься, — сказал Грэм, немного помолчал и добавил. — Я скоро уеду.

— Куда? — тихо спросила Марьяна. Она тоже сползла с кровати и села рядом, положив голову ему на плечо.

— Не знаю. Куда-нибудь подальше. Может быть, туда, откуда я попал в Самистр.

— Это далеко?

— Очень.

— Почему ты хочешь уехать? Тебе здесь плохо?

— А ты как думаешь? Сколько можно бояться, что меня найдут и поймают…

— Ты боишься? Этого не может быть.

— Почему? Я такой же человек, как все. Я тоже могу испытывать страх.

— Ты не такой же. Ты лучше. Самый лучший.

— Не говори глупостей, — скривился Грэм.

— Это — не глупости… Когда ты уедешь?

— Скоро. Может быть, через неделю.

— Так скоро… Я буду скучать без тебя.

— Что же делать…

— Останься, Грэм!..

— Чтобы однажды мне воткнули нож в спину? Ну уж нет.

Он боялся, что Марьяна станет уговаривать его, но она только тихонько вздохнула и тесно прижалась к нему, оплела руками его шею, шепнула:

— Тогда — люби меня. Пока ты еще здесь…

Конечно, он сделал так, как она просила. Прямо на полу. И они были вместе до утра.

5

По подсчетам Грэма, дорога в Наи в обход Медеи, где разгорелась война, должна была занять полтора месяца. При этом он не брал в расчет трудности зимнего времени и возможные стычки с бергонстким дворянством и надеялся, что они не застрянут по дороге, пережидая снегопады. Выходило, что в Наи они попадут только к концу зимы — вывод неутешительный. Роджер заметил, как Грэм вдруг помрачнел, и поинтересовался, в чем дело. Грэм изложил свои соображения, надеясь получить совет, но Роджер только плечами пожал и предложил попросить Илис еще раз телепортировать их.