Еще стояли холода; он присел на циновку и протянул руки к огню. Может, купить такую же, чтобы Эннабел могла валяться во весь рост на жестких холодных половицах по нескольку часов кряду, подумал он; а то иногда похоже, что она лежит на мраморной плите в морге. Ему не нравилось вестись на такие мелодраматические образы. Его другая любовь – то есть если Эннабел вообще можно определить как его любовницу, – ладно, просто другая женщина – а она Другая Женщина или просто другая женщина? – как бы то ни было, эта конкретная женщина уселась в кресло и поджала босые ноги, как бы защищаясь, став таким образом полностью неприступной. На ней были джинсы и клетчатая рубашка, а длинные темные волосы перехвачены на затылке резинкой. На пальце она крутила обручальное кольцо – верный признак подавляемого раздражения – и молчала.
Ли покачался с носков на пятки, вытянув руки к электрической решетке. Сегодня он был похож на Барнаби Раджа[7]. Мысленно он прошерстил весь свой гардероб улыбок, подбирая ту, что подобала бы такой двусмысленной ситуации. В очень нежном возрасте Ли обнаружил, что с помощью своего ассортимента улыбок может управлять людьми и вскоре научился так облегчать себе жизнь, потому что ему нравилось жить легко; именно такую жизнь он и называл счастьем. Он выбрал улыбку предполагающую и поощряющую; улыбка щелчком встала на место – так гладко, что можно было бы поклясться: Ли распахнул всю свою душу. Едва улыбка материализовалась, женщину прорвало:
– Ты с какой-то пташкой спутался, я слыхала?
– Ну, – медленно ответил Ли, чувствуя неладное. – И что?
Она отмахнулась от него, встала и принялась нервно мерить шагами комнату.
– Я, конечно, едва ли могу рассчитывать, что ты станешь хранить мне верность.
«Так вот оно что!» – подумал Ли и сразу понял, что связи конец. Слова он подбирал очень тщательно.
– Н-ну, не знаю. У тебя есть полное право ожидать, что я останусь тебе верен, но верен я в действительности или нет – это совсем другие пироги с котятами, правда?
Она так бурно металась из угла в угол, что ему стало за нее неудобно: ее поведение в данных обстоятельствах представлялось эмоционально чрезмерным.
– Почему ты сам ничего мне не сказал?
– Не твое дело.
– Спасибо, – с иронией ответила она.
– Послушай, – сказал Ли. – Тебя какая-то муха укусила из-за того, что я бродяжку себе оттопырил.
– Тебя послушать, так ни за что не скажешь, что ты в университете учился.
Тут Ли решил куснуть побольнее.
– Ну вот – ты боишься, наверное, что я тебе мандавошек передам или какую-нибудь еще пакость?
Когда она пнула его босой ногой, он понял, что его анализ верен, и, растянувшись на полу, расхохотался.
– Ты что – сам мне про эту девчонку не мог рассказать?
– А я не из болтливых, – ответил Ли. Он снова присел по-восточному и мстительно обратил на нее всю обескураживающую силу ослепительной улыбки: ему никогда и в голову не приходило рассказывать ей об Эннабел, настолько незначительна для него была эта другая женщина. Пока нельзя сказать, правда, что и Эннабел стала для него что-то значить. Женщина резко прикурила, отвернувшись от него, точно брала себя в руки. Располагающая комната, много книг и газет. Ли прочел названия на паре корешков.
– Ты для меня никто, ты вещь. Объект. Когда я в первый раз с тобой переспала, это был acte gratuit[8]. Acte gratuit, – повторила она с некоторым раздражением, поскольку он, казалось, не понял. – Ты хоть понимаешь, что это значит?
Ли назло ничего не ответил.
– Все это было бессмысленно и абсурдно. Бессодержательное действие, но, с другой стороны, вообще все бессодержательно, будто не отбрасывает никакой тени, – кроме моих детей, а я не могу общаться с ними.
Она умолкла. Ли взглянул на нее из-под ресниц, отчасти жалея, отчасти в крайнем раздражении. Молчание затягивалось. Наконец он встал:
– Ладно, мне, пожалуй, пора двигать.
– Крыса ты, – сказала она. – Мерзкий крысеныш.
Ли хотелось только одного: как можно скорее покинуть этот дом, потому он готов был согласиться со всем, что бы она ни сказала. Он коротко кивнул:
– Ага, крысеныш. – И подчеркнул: – Рабоче-крестьянская крыса.
При этих словах она подскочила и заколотила по нему кулаками. Он перехватил ее запястья и один раз ударил. Женщина немедленно сникла и недоуменно поднесла пальцы к щеке.
– У нее смешные глаза, – сказал Ли. – И мне она все-таки нравится, если хочешь знать. Говорит мало. И ей все равно придется уйти, наверное, когда вернется мой брат.
В минуты стресса его правильное произношение, усвоенное в классической школе, давало слабину. Его удивило, насколько он сам разволновался, а также то, что он только что сказал; раз он всегда говорил правду, должно быть, к Эннабел он действительно успел привязаться. Он изумился и моргнул. От хронической инфекции его глаза на свету, от усталости или напряжения постоянно слезились; здесь свет не был ярким, но они слезились все равно. Она отвела от лица руки: прикосновение его кожи стало совершенно невыносимым – и уставилась на него в изумлении, вспоминая его былую физическую нежность. Ее переполняла боль неверия: она поняла наконец, что те ласки были невольными и фактически к ней никакого отношения не имели – не отдавал он ей никакой дани.
– Тебе вообще какого хуя от меня надо? – несколько злобно осведомился Ли. – Хочешь, чтобы я попросил тебя бросить мужа и уйти ко мне?
– Я никогда этого не сделаю, – немедленно ответила она.
– Ну и вот. – Ли вздохнул. Сейчас он не способен оценить оттенков смысла. Дверь может быть либо открыта, либо закрыта, и люди, в общем и целом, говорят то, что хотят сказать. А кроме того, он беден, содержать ее с детьми все равно бы не смог, если б даже хотел. Глаза слезились так сильно, что темный силуэт молодой женщины перед ним мерцал.
– Я могла бы устроить тебе в университете большие неприятности, – сказала она.
Теперь пришла его очередь возмутиться.
– Так, значит, тетка мне правду говорила о двуличии буржуазии?
Взвыл младенец, и мать еле слышно взвизгнула и дернулась. Ли переполняла печальная злость.
– Ладно, кончай, – сказал он. – Ты ведь получила то, что хотела, правда?
– Холодное у тебя сердце, я должна заметить.
– Что?
– Ты меня завалил, а теперь тебе наплевать… – Волосы выбились у нее из-под резинки, лицо пылало.
– Тебя что вообще беспокоит – в смысле, только честно: что тебя так сильно беспокоит?
– Уходи, – ответила она. – Я чувствую себя униженной.
Ли глубоко оскорбился, он был просто потрясен.
– Слушай, как ты вообще можешь считать секс унизительным?
Она запнулась, захваченная врасплох, метнула на него изумленный взгляд и глубоко вдохнула.
– Я могла бы устроить так, чтобы тебя вышвырнули из университета.
– Ну еще бы, – медленно произнес Ли, ибо начал понимать: она так сильно к нему привязалась, ибо считала головорезом. – Ну еще бы; и тогда бы я вернулся и избил тебя до полусмерти, верно? Мы с братаном вместе пришли бы.
Брата она видела один раз на улице.
– Господи боже мой, – сказала она. – Вы б и впрямь пришли.
Наверное, она все это время надеялась, что Ли в нее влюбится и вся эта история обретет хоть немного смысла, но если даже так, он этого не осознавал. Ему казалось, что она пользуется им как экраном, на который можно проецировать собственную неудовлетворенность; честный обмен. У него было очень простое понятие о справедливости.
– Уходи, Леон Коллинз, – сказала она.
Ли понял, что она подсмотрела его имя в мужниных списках группы: никто никогда не звал его Леоном в лицо, даже преподаватели. Но и ее имени он тоже не знал. Вопли забытого младенца летели за ним, пока он спускался по лестнице.
«Что ж, – думал Ли, – век живи – век учись».
Однако он до крайности изумился, и ему было очень не по себе. Дома вся комната звенела от клавесинных арпеджио. Эннабел не следила за камином, и от огня осталось лишь несколько красных угольков, поэтому жаркую тьму пробивали только фары беспрестанно проезжавших машин – лучи мигали в голых окнах и северным сиянием играли по телу девушки на белом полу – единственному предмету, нарушавшему пустоту комнаты, если не считать проигрывателя. Музыка закончилась, иголка принялась икать в пустой канавке. Ли подошел выключить аппарат, и Эннабел поймала его за руку.
