Литмир - Электронная Библиотека
A
A

На гребне горки она воздела руки, словно яростно сдавалась, и, рухнув с тропинки вбок, забилась в заросли утесника, где некоторое время лежала, постанывая, не в силах перевести дух. Ветер запутал в колючках отбившиеся пряди волос, подкрепив тем самым ее наитие: нельзя сдвигаться с места ни на дюйм, пока ужасный, двусмысленный час не растворится в ночи целиком и полностью. Там она и осталась – обезумевшая девушка, распластанная по шипастому кусту, трепеща от ужаса, переживая муку, что часто навещала ее, даже когда она среди ночи теснее прижималась к светлому телу своего молодого мужа: тот спал рядом и ведать не ведал о ее снах, хоть и был мальчиком красивым, и кто угодно мог считать, что он в полной мере заслуживает усилий любви.

Она же мучилась ночными кошмарами, пересказывать которые ему было слишком жутко еще и потому, что главным действующим лицом в них часто выступал он сам – во множестве отвратительных ночных обличий. Иногда и днем она замирала перед каким-нибудь знакомым предметом, ибо тот, казалось, только что стал самим собой, лишь за миг до того изобразив по собственной прихоти нечто диковинное: имелось у нее это свойство – менять внешний облик реального мира; такую цену платят те, кто смотрит на него слишком уж субъективно. Все, что постигала Эннабел своими чувствами, воспринималось лишь как объекты для экспрессионистской интерпретации, и в повседневных вещах она видела мир мифических жутких форм, в существовании которых была убеждена, но никогда ни с кем о них не заговаривала; да и вообще не подозревала, что будничная, чувственная людская практика может формировать реальный мир. Когда же она обнаружила, что такое возможно, для нее это стало началом конца, ибо откуда ей было взять понятие обыденного?

Деверь однажды преподнес ей набор порнографических открыток. Эннабел рассеянно приняла подарок, даже не оказав деверю чести задуматься о сложных мотивах такого подношения, и одну за другой рассмотрела картинки с каким-то отстраненным любопытством. Угрюмая размалеванная девица, основное действующее лицо (туловище и ноги затянуты в черную кожу, промежность оголена), безразлично таращилась в объектив, словно говоря: какая мне разница, что мне в каждую дырку тела чего-то напихали; своим непристойным делом она занималась без наслаждения и без отвращения, скорее с абстрактной точностью геометра, так что все эти ничем не приукрашенные сочетания гениталий – сама противоположность эротике – выглядели холодными, как Россия в глухую морозную ночь, и могли только оскорблять. Эти безразличные аранжировки причудливо перекрещенных линий успокоили и ободрили Эннабел: она поняла, что картинки говорят правду. Самой ей хотелось от жизни только вялого, белого и бездвижного лица, похожего на лицо шлюхи с фотографий, чтобы сама она за ним могла жить спокойно; Эннабел слишком часто приходила в ужас от того, что изображения вокруг начинали вдруг шевелиться, как она считала, по собственной воле, а она не могла ими управлять.

Потому фотографии эти стали картами в ее личной колоде таро и означали любовь.

Дожидаясь заката, она могла вволю освежать и приукрашивать свой первоначальный ужас, и в конце концов ее охватила убежденность: именно сегодня вечером закат не растает, а навеки завязнет над горизонтом, ей же придется остаться пригвожденной к склону. Когда такое случалось, она думала о своем муже – вот где безопасное место для нее, – хотя, оставаясь с ним лицом к лицу, не умела рассказать ему о своих страхах, ибо единственным посредником между ее внутренним опытом и обыденным был его брат; и на сей раз он спас ее, и она начала доверять ему чуточку больше.

Но когда она впервые увидела паренька, ставшего ее деверем, он перепугал ее больше, чем что бы то ни было в жизни до тех пор.

Еще до свадьбы, когда она просто жила с Ли, в то время – студентом, – одним февральским днем Ли пришел домой с лекций и обнаружил, что из Северной Африки неожиданно вернулся его брат. Пришелец сидел на полу перпендикулярно стене, уйдя в складки черной тунисской накидки с капюшоном, скрывавшей все его тело, кроме длинных пальцев, которыми он тревожно барабанил по колену. В такой же позе в другом углу комнаты, занавесив лицо волосами, сидела Эннабел. В комнате висел дух взаимного недоверия. Ли бросил на пол сетку с продуктами и принялся ворошить умиравший огонь в камине.

– Привет, Алеша, – сказал Базз.

Ли опустился перед ним на колени, обнял и поцеловал.

– У меня есть доза, – отчетливо и точно вымолвил Базз.

– Есть хочешь?

Базз мягко проследовал за Ли в кухоньку и, обхватив его со спины, сдавил основание горла кончиками пальцев; Ли обмяк.

– Мне она не нравится, – сказал Базз и отпустил брата.

Когда Ли снова смог говорить, он произнес:

– Попробуй еще раз на мне эти свои приемчики, блядь, и я тебя о стенку приложу.

– Дурные… – с усилием вымолвил Базз, – …флюиды…

Ли пожал плечами и разбил яйцо в сковородку с нагревшимся маслом.

– Но мне она не нравится! – по-детски капризно взвыл Базз. Стараясь спрятаться, он запахнулся в накидку. – А ты ее шворишь, правда? Всю ночь ей ввинчиваешь.

Ли пригрозил ему кухонным ножом, и он отстал, хныча, поскольку ножи – его любимое оружие – всегда производили на него огромное впечатление, если ими в него тыкали. Он по-собачьи съежился на полу перед тарелкой, накрывшись черной накидкой, как палаткой, а Эннабел осталась сидеть, где они ее оставили, в темноте.

– Это мой брат, – благодушно сказал Ли.

– Что с ним?

– Гонорея.

– Чего-чего?

– Венерическое заболевание, – пояснил Ли.

– А кроме того?

– Он урод.

Несколько минут она, похоже, размышляла над этим. Потом произнесла:

– Иди сюда.

Она обняла Ли с таким неожиданным пылом, что его пробило дрожью, и он залепетал ее имя и принялся гладить руками ее тело. Когда они завалились на пол, в комнате вспыхнул свет и на них упала тень Базза – ангела-мстителя, ибо он воздел руки так, что складки накидки стали похожи на крылья. Не разбирая, где кто, он накинулся на них обоих и, застав Ли врасплох, вскоре успешно одолел его; приняв традиционную позу победителя, уперев колено Ли в живот, он прорычал:

– Но если я тебя еще когда-нибудь за этим застану!..

Однако время шло, и Базз с Эннабел превратились в каком-то смысле в соучастников – а затем и вовсе перестали включать Ли в свои замыслы: он не понимал ни его, ни ее, хотя любил обоих.

Базз никогда не выходил без фотоаппарата; в тот январский вечер, когда обнаружил ее на склоне, едва приметив ее знакомое угловатое тело, вытянувшееся под кустом в странном свете, он успел сделать несколько снимков без ее воли. Затем встал перед нею на колени, не произнося ни слова, – пока не осталось ничего, кроме честного лунного света, – и только после этого отвел ее домой, в квартирку на викторианской площади, где они жили втроем. Она стояла на темном крыльце, нашаривая ключ озябшими пальцами, еще не гибкими от страха, и те все время путались в сумке, где также лежали ее альбомы для набросков и еще кое-что: оловянный солдатик, три тюбика белой гуаши и шоколадный батончик, который она в тот день украла в столовой. В сумку залез Базз, нашел ключ, забрал батончик, поцеловал ее в щеку и сбежал, потому что в тот вечер созывал в квартире вечеринку и ему еще нужно было готовиться. Ему нравилось устраивать вечеринки, ибо он постоянно надеялся, что, если в одном месте пересекается столько людей, непременно должно произойти что-нибудь ужасное. Как обычно, пребывал он в подавляемом нервическом возбуждении.

У них в комнате Ли валялся лицом вниз на ковре перед камином – наверное, спал. Стены вокруг него были выкрашены в темно-зеленый цвет, и на этом фоне выделялись обычные тоскливые атрибуты романтизма: лесные пейзажи, джунгли и руины, населенные гориллами, деревья со зверьем на ветках, крылатые мужчины с поросячьими мордами и женщины с черепами вместо голов. Громадная кровать из тусклой, поскольку редко чистившейся, латуни, застеленная узорчатым покрывалом из индийского хлопка, занимала всю середину комнаты – просторной и высокой, но в ней размещалось так много громоздкой темной мебели (кресел, диванов, книжных шкафов, буфетов, круглый стол красного дерева, застеленный алой плюшевой скатертью с бахромой, ширма, облепленная побуревшими от времени вырезками), что по комнате приходилось перемещаться очень осторожно, дабы не ушибиться. На окнах висели тяжелые бархатные шторы – стоило их задеть, и поднимались клубы голубоватой пыли; пыльный налет покрывал и все остальное. На каминной доске, среди всякого беспорядочного вздора – заводных игрушек, разнообразных камешков, пузырьков и баночек, – лежал конский череп.

2
{"b":"13329","o":1}