Борновский принадлежал к числу людей, у которых вся наружность — обман. Высокого роста, здоровый, сильный, вертлявый, любивший поговорить, целый день на ногах, в поту и трудах, — он решительно ничего не делал. Он каждую минуту ссорился в полной уверенности, что делает дело, но был слеп, и все легко обманывали его. В глазах Борновского выражалась сметливость, сверкал огонь, а из уст сыпались одни только обещания: "Да у меня-то все духом! Ведь у нас вот как! Они уж знают меня!" Но Борновский бессовестно лгал, потому что на деле не было ничего подобного. Все время проходило у него в разговоре, криках, рассказах и анекдотах. Он страшно ругался, но никого не бил, потому что имел добрейшее сердце, был глубоко привязан к помещикам и в строгом смысле бескорыстен… Довольно ограниченного ума, он, однако, присмотрелся к людям и превосходно угадывал характеры, но никогда не пользовался этим, постоянно болтая с людьми, лучше всех знал, что делается во дворе, кто что сказал или сделал. Кто хотел узнать о чем-нибудь, тот прямо шел к нему, точно за справкой, и так как Борновский не умел хранить секретов, то его выспрашивали обо всем, даже под веселый час он, верно, не скрыл бы собственного преступления.

Когда сам Юлиан заведовал имением, Борновский употребляем был на посылки, для наблюдения за работами и в других подобных поручениях. Алексей, хотя скоро понял прежнего слугу, но не удалил его из службы и позволял старику воображать себя деятельным членом карлинской администрации, поверяя ему только то, что могло сделаться без него или даже вовсе не делаться.

Борновский носил огромные усы, держался прямо и походил на отставного военного, имел глаза выпуклые и живые, щеки румяные, нос большой, губы толстые и подбородок, покрытый волосами с проседью. Старый холостяк — он еще любил волочиться и в девичьей всегда имел две начатые интрижки: одну, в полном расцвете, а другую на запас — в случае измены, чтобы ни на одну минуту не быть огорченным или осмеянным. Девушки делали с Борновским что хотели и немилосердно смеялись над ним, триста злотых пенсии, до последнего гроша, шли у него на угощения и подарки.

— Любезный Борновский, — сказал президент, засевши в кресло наедине с ним, — скажи мне, что у вас слышно здесь?

— Да что, ясновельможный пане президент? Благодаря господа Бога, все идет хорошо…

— Довольны вы паном Дробицким?

— Как же не быть довольными, ясновельможный пане? Человек аккуратный, дельный, у него все идет, как по маслу… Было не худо и при ясновельможном пане Юлиане, но ему ли возиться с делами? Он, позвольте доложить, не создан для этого, а Дробицкому теперешняя должность — чистый клад!

— Так он деятельный и честный человек?

— О, честный, и добрый, а голова у него… что за голова! Как он умеет узнавать людей! Со мною, позвольте доложить, было так: он только посмотрел на меня и уже пронюхал, на что я гожусь. Если что понадобится ему, то сейчас меня зовут, а у меня все явится духом, живо, по-военному… сказать правду, он слишком строг, не любит потакать, но зато уж человек такой добросовестный…

— Любят его люди?

— Дворовые не слишком, но крестьяне очень любят… Характер крутой, в счетах не думай провесть его… трудится, точно вол…

— А что поделывает пан Юлиан?

— Что? Добрый панич! Теперь отдыхает себе…

— Послушай-ка, Борновский, — спросил президент, понизив голос, — не грезится ли мне, что пан Юлиан пустился в любовные связи с панной Аполлонией? Как тебе кажется?.. Не заметил ли ты чего-нибудь?.. Ведь ты тертый калач…

Борновский с улыбкой покрутил седой ус. Ему очень льстил этот фамильярный вопрос. Потому, оглянувшись на все стороны, старик поднял руку, махнул ею, рассмеялся и утвердительно кивнул головой.

— Обыкновенное дело — молодость…

— Да ты заметил что-нибудь?

— Извольте доложить, пан, дворовый человек знает свою обязанность… должен быть слеп. Я никому не сказал бы этого, кроме вас, ясновельможный пане… Известное дело… молодые люди каждую минуту видят друг друга, могло ли быть иначе?

— Да ты сам видел что-нибудь, или только люди говорят об этом?

— Люди говорить не смеют, но как не видеть, если они вовсе не скрываются?

— Ну, расскажи, что знаешь… Может быть, нужно поискать для них лекарства…

— Вы не измените мне, ясновельможный пане?

— Как ты глуп, любезный Борновский!.. Кому же изменял я?

— Покорно благодарю вас, ясновельможный пане! — отвечал старый слуга с низким поклоном. — Я смотрю на них каждый Божий день… и лучше всех знаю: это формальная интрига, я хорошо понимаю подобные вещи…

— И свидания?

— Буквально каждый день — и в саду, и в комнатах, и на прогулках…

Старик махнул одной рукой, а другой, засмеявшись, закрыл рот…

— И вовсе не скрываются?

— Им грезится, что никто их не видит и не понимает, но это, позвольте доложить, разве только слепой не заметит…

— Как ты полагаешь: в близких они отношениях между собою?

— Этого не знаю… но, без всякого сомнения, они должны быть близки друг к другу…

— А панна Анна?

— Этот ангел, позвольте доложить, ничего не видит, потому что она невинна, как ребенок…

— Ну, а Дробицкий?

— Пан Алексей, должно быть, знает все дело, но он ловкий малый, молчит, как рыба.

— Может быть, он помогает им?

— О, нет! Они не нуждаются в посторонней помощи, сами ведут дело… Но и мешать им он также не может.

Достигнув, чего хотел, и даже узнав подробности, президент отпустил Борновского и с душевным беспокойством лег спать. Питая живейшую привязанность к своим, как называл он, детям, он опасался гибельных последствий интриги Юлиана. Не имея сил заснуть до полуночи, он вышел в сад, чтобы освежиться и придумать, что делать.

Из его комнаты в нижнем этаже были стеклянные двери в боковую аллею, и, отворив их, президент прямо очутился в тенистом парке. Уже целые полчаса блуждал он по дорожкам, как вдруг, проходя мимо липовой беседки, услышал там шум… Он заметил какие-то две фигуры, сидевшие под деревьями на скамейке и, нисколько не колеблясь в подобном случае быть шпионом, тихонько подошел ближе.

Легко догадаться, что это были Юлиан и Поля, по обыкновению, неосторожные и так сильно занятые друг другом, что даже забыли о посторонних глазах. Живой разговор довольно громко и явственно вырывался из-под лип, так что президент мог слышать каждое слово.

— Не говори мне этого! — воскликнула Поля отчаянно, страстным голосом. — Я не хочу обманывать себя надеждами, ничего не желаю в будущем… хорошо знаю, что твои родственники не позволяют тебе жениться на бедной сироте… Признайся, ведь я не рассчитывала на это, бросаясь в твои объятия? Моя любовь вознаграждена минутой счастья, ничего больше не нужно ей, будущее не наше, кто может быть уверен в нем? Я ничего не желаю, кроме твоего сердца…

Президент недоверчиво покачал головой.

— Бесценная моя Поля! — отвечал Юлиан слабым голосом. — Ты не рассчитывала на будущее, но я для собственного счастья должен упрочить его… Могу ли я прожить без тебя? Будь покойна!

— Только люби меня… больше ничего не нужно мне.

— Ты напрасно мучишь себя грозными предчувствиями.

— Не упрекай меня! Я знаю, что я отравляю желчью и ту малую чашу счастья, которая послана мне Провидением… но я не умею любить иначе: я люблю страстно и безумно отравляю и убиваю себя моею любовью. Ты сам видишь в моих глазах то равнодушие, то презрение, то изнеможение, я вспыхиваю, мучаю и тебя и себя. Это наказание за мое преступление.

— И ты называешь любовь нашу преступлением?

— Не лги передо мною. Я знаю, что сделала… Сирота, слуга — я из безумной потребности любви возмущаю семейное спокойствие там, где меня призрели, изменяю самой нежной дружбе… Это низко!.. Зато и наказание за преступление должна буду переносить одна я… Для тебя любовь пройдет, как сон, в мечтах зрелого возраста ты припомнишь ее себе, как что-то непонятное и странное… Но для меня она оставит след на всю жизнь и, может быть, по ту сторону гроба. О, я умру, должна умереть, если разлучат нас… Тогда я не сумею переносить бремя жизни, ослабею… изменю тебе и себе… с бешенством стану бросаться на людей…